Алексей Калугин - Паутина
Но только не в эту ночь.
В эту ужасную ночь сельва будто вымерла. А ветер улетел и спрятался за облаками. Как будто все были жутко напуганы. Все чего-то боялись, хотя и сами не знали чего. И это, скажу я вам, самое страшное, когда не знаешь, чего бояться и не понимаешь причину собственного страха.
В полночь с вершины пирамиды стали доноситься мерные удары. Звук был таким, как будто кто-то колотил друг о друга зажатыми в руках булыжниками. Только гораздо громче. Поначалу удары разделяли интервалы примерно в минуту. Но постепенно они сокращались. Удары становились все более частыми.
В лагере, естественно, никто не спал. Мы все сидели у костра, смотрели на вершину пирамиды, утонувшую в кромешной мгле, и слушали учащающийся стук. Постепенно нам стало казаться, что звуки заполняют собой все вокруг, становятся почти осязаемыми. Не знаю, так ли это было на самом деле, но то, что они нагнетали атмосферу тревоги и страха, это точно. Тьма вокруг нас сгустилась настолько, что мы не видели ничего за пределами узкого круга света, отбрасываемого костром. И сколько бы мы ни кидали в него дров, света не становилось больше. Мрак пожирал его. Всасывал, как комар сосет кровь, проколов кожу жалом.
Я поймал себя на мысли, что думаю только о том, что случится, когда интервалы между звуками станут настолько короткими, что слух не сможет их различать, и следующие один за другим удары сольются воедино. Что это будет за звук? И что тогда произойдет?.. В голову лезли разные мысли, но ничего хорошего среди них не было.
Но того, что произошло, не ожидал ни я, ни, думаю, кто-либо другой.
Удары, следовавшие один за другим, стали настолько частыми, что каждый последующий, казалось, опережал предыдущий, и грохот катящейся вниз по склону лавины слился в единый дьявольский камнепад. В этот миг все будто замерло. Мне показалось, что даже сердце у меня в груди судорожно дернулось в последний раз и остановилось. Взгляды наши были устремлены в ту сторону, где должна была находиться вершина Храма Паука, скрытая от глаз непроглядным мраком. И вдруг этот мрак колыхнулся, сдвинулся и начал приобретать форму… Мне трудно объяснить это словами…
В самом деле, как можно в кромешном мраке разглядеть что-то еще более темное?..
Но, будь я проклят, именно это и произошло!
Все происходило в кромешной мгле, но мрак над пирамидой каким-то непостижимым образом обретал плоть и форму. Это невообразимое нечто шевелилось, двигалось, распухало, становилось больше… И вдруг сделалось похожим на огромного черного осьминога, обхватившего Храм Паука десятками извивающихся, переплетающихся щупалец…
Хотя, конечно же, это было нечто совершенно иное. Осьминог – это лишь отдаленное, очень грубое сравнение, не способное даже отчасти передать то омерзение и тот ужас, что внушало это… Я даже не знаю, что это было! В том, что возникло над пирамидой, словно сконцентрировалось все самое омерзительное, самое отвратительное, самое мерзкое, самое ужасное, самое… Самое извращенное и непотребное из всего, что только можно себе вообразить!.. Что-то настолько же отталкивающее в своей неестественности, как тот человек с хвостом ящерицы и головой рыбы, который был изображен на стене туннеля под Храмом Паука!
В тот момент я, наверное, как и все остальные, утратил связь с реальностью. Это было очень странное, необычное чувство. Как будто прошлое, настоящее и будущее слились воедино. И нет более ничего, кроме мига, который обращается в бесконечность. Я помнил обо всем, что уже произошло, и знал обо всем, что еще только должно было случиться. Но все это было мне безразлично. Потому что границы реальности не раздвигались, а, напротив, сжимались вокруг меня. Я обращался в точку, в нереально малую, исчезающую величину, в ничто…
Я пришел в себя от пронзительного крика. Кричал человек, находившийся на вершине пирамиды. И так кричать, вы уж мне поверьте, мог только тот, кто не просто познал всю глубину физической и душевной боли, а начал искать некое извращенное наслаждение в своих страданиях. Потому что ничего иного ему более не оставалось. Боль сделалась его жизнью, превратилась в единственно доступную ему реальность… Я не хочу даже думать о том, что должен был претерпеть человек, переступивший ту черту, за которой страдание и боль становятся всем, чем ты был, что ты есть и чем способен стать.
Крик взлетел до невозможно высокой ноты и – внезапно оборвался.
Кажущаяся неестественной тишина обволакивала нас, подобно кокону.
С момента, когда над Храмом Паука зависло насыщенное ужасом и мраком чудовище, прошло несколько часов. Близящийся рассвет сделал небо серым. Сейчас, когда свет растворял понемногу тьму, происходившее ночью казалось странным мороком, наваждением, дурным сном, который почему-то мы все видели одновременно. Мы посматривали друг на друга и боялись говорить о том, что мы видели… Или только придумали?.. Каждому из нас казалось, что стоит только об этом заговорить, и ночной кошмар вернется, чтобы на этот раз уже остаться навсегда.
Мы делали то, что делали каждое утро. Надеясь, что механистичная заученность действий, повторяющихся изо дня в день, вернет нас в реальность.
Кто-то принес дров для костра. Кто-то раздул угли. Кто-то открыл консервную банку. Кто-то принялся варить кофе.
Все как обычно. Молча. Полусонно…
И вдруг в какой-то момент, без всякой видимой причины – будто струна лопнула!
Все заговорили разом. Суетливо, бессвязно, торопясь, перебивая друг друга. Как будто боялись, что им не дадут избавиться от слов, которые, будто иголки кактуса, кололи им языки. Суть же сводилась к тому, что никто не желал более оставаться в этом проклятом месте. Теперь уже всем было ясно – боливийские гринго потревожили прах тех, кто был погребен в подземелье, и расплата за это была неминуема. Кто они были, те, чьи кости мы вырыли из земли? Этого никто не знал и, наверное, никто никогда не узнает. Но, потревожив их, мы пробудили неведомые силы и привели в движение маятник воздаяния. Спасением могло быть только бегство. Индейцы киче верят в то, что проклятие мертвых привязано к тому месту, где находятся их кости. Да, собственно, моим товарищам давно уже не нравилось то, что происходило в Храме Паука и вокруг него. И они ушли бы домой, махнув рукой на деньги, что обещал им Гюнтер Зунн. Если бы были уверены в том, что найдут дорогу через джунгли. Путь от Храма Паука до дома знал наверняка только я один. Поэтому они все разом принялись уговаривать меня убраться поскорее отсюда.
В принципе, я был с ними согласен. Мне и самому не нравилось то, чем занимался Зунн. Колдовством это было или чем-то иным – дела это не меняло. Однако я отвечал за группу, которую сам же сюда привел. Я не мог бросить среди джунглей Зунна и его ассистентов. Таков мой принцип, и им я не мог поступиться. Даже рискуя навлечь на свою голову древнее проклятие. Поэтому я пообещал остальным, что после того, как выпью кофе, я пойду к Зунну и скажу, что мы более не намерены здесь оставаться. Если несмотря на это он все же примет решение остаться в Храме Паука – что ж, это его право. Что бы ни случилось с ним после этого, совесть моя будет чиста.
