Владислав Русанов - Рассветный шквал
Предводительница порывистым движением остановила их и, приблизившись, поцеловала мертвого в холодные губы. Выпрямилась. Оглядела оставшихся в живых.
— За Ойсина мы тоже отомстим проклятым салэх. Стократной кровью свершим тризну по павшему!
Юноши одобрительно загудели.
— Теперь на север! Следов не оставлять.
Вскоре шестнадцать едва различимых в ночной тьме силуэтов всадников скользили вдоль восточных склонов Лесогорья. Гуськом. Прекрасно обученные кони шагали след в след. Замыкал цепочку напряженно всхрапывающий конь. В его седле, неподвижно глядя пустыми глазами перед собой, ехал труп Ойсина.
Над берегом Аен Махи протяжно закричал ночной охотник — козодой.
Глава II
Разогретый воздух дрожал и маревом плыл над верхушками холмов. Ровный жаркий ветер шевелил волосы на макушке, не принося ни свежести, ни облегчения. Сумка с нехитрой охотничьей снастью плеча не обременяла. Не приведи Сущий и назад возвращаться вот так же налегке!
С шумом, хлопая пестрыми крыльями, из-за деревьев вспорхнула стайка ореховок. Не много же они добудут… Я не помнил такой жары не только здесь, на севере Мира, у подножия Облачного кряжа, но и в южных землях, подвластных Приозерной империи.
Разлапистые буки с горем пополам укрывали пологие склоны холмов прихотливой вязью теней, защищая все же траву и молодой подлесок. В подвявших стеблях перьевицы частой россыпью играли в прятки светло-алые ягодки земляники. Садись и собирай. И не худо бы набрать лукошко-другое на зиму, да у меня сегодня другое, более важное, дело. В соседнем распадке ощерились дюймовыми иглами заросли ежевики. Кусты уже начали подсыхать. Пожелтели молодые побеги, чуть повело края пожухших листьев. Но ягода успела налиться, набрать сока и сладости. А вот успеет ли вызреть просо и ячмень?
Всю жизнь я был далек от нелегкого труда хлебороба, но даже неискушенному горожанину становилось ясно — урожая в этом году не жди! С начала сенокоса на землю не пролилось ни единой капельки. Ручьи и потоки, еще весной с ревом скачущие по нагромождениям валунов, истончились и уже не ворочали гранитные глыбы, а деликатно протискивались между ними, устремляясь к Отцу Рек. Влага, щедро напитавшая землю после схода зимних снегов, ушла вглубь, на нижние пласты. А верхний, плодородный слой под знойными лучами такого близкого здесь, в предгорьях, солнца начал сохнуть, трескаться, рассыпаться мелкой, будто просеянной сквозь пекарское сито, пылью.
Кто мог ожидать такого раскаленного лета после томительных зимних месяцев, вымораживающих все живое, заметающих снегом холмы и жалкие человеческие лачуги? Как ждали мы весенних солнечных лучей!
В нынешнем году весна пришла ой как поздно…
Зима-студеница, вцепившаяся в горло измученного леса костлявыми пальцами, держалась, как за свое. В конце березозола, незадолго до дня весеннего равноденствия, началась было оттепель, но не желающая сдаваться стужа снова заморозила проглянувшие проталины, скрепила толстым голубовато-серым настом поверхность снежных заносов, покрыла тонкой ледяной глазурью ветви деревьев и кустов, погрузив заросшие лесами холмы в диковинную сказку из далекого детства.
Отважно высунувшие прозрачные головки-колокольчики первоцветы так и остались стоять, словно хрустальные украшения, вырезанные рукой неведомого искусника. А за десяток дней до самого Белен-Тейда ударила такая стужа, что лопались промерзшие насквозь стволы деревьев. Над холмами стоял громкий треск, эхом проносящийся над убогими халупами прииска. В ту ночь раскололась пополам старая липа, почернелая и обугленная с одной стороны. С той, где проглядывали сквозь снеговые наметы остатки стен рухнувшего после пожара «Развеселого рудокопа», где пустыми глазницами глядели в долгую северную ночь дверь и окошко опустевшего хлева.
За развалинами «Рудокопа» снег был истоптан, измаран сажей и охристой глиной. Здесь по настоянию нового головы — Белого, выбранного на общей сходке старателей, похоронили всех погибших в ту страшную ночь. Чужаков — в одной большой яме. Наших — каждого по отдельности. Немного в стороне под снегом угадывались еще пять холмиков — семья Харда, прижимистого, но веселого и незлопамятного хозяина нашей любимой харчевни.
Когда я привел Гелку посмотреть на застывшие в вечном сне, сверкающие под пробившимся сквозь тучи солнцем первоцветы, она долго любовалась ими затаив дыхание, а потом начала осторожно обламывать хрупкие стебельки, складывая промерзшие цветы на старую рукавицу. Она отнесла их к «Развеселому рудокопу», на могилы родных — родителей и трех старших сестер.
Какими словами я мог утешить ее в горе? Да и что проку в словах? Слова пусты, и я никогда не придавал им особого значения. Наверное, поэтому меня зовут Молчуном. Зовут настолько давно, что старое имя уже с трудом пробирается к свету через завесу воспоминаний. Старое имя, старые друзья, шумный город на берегу лазурного бескрайнего озера, который я покинул больше шестнадцати зим тому назад. На смену им пришли новые друзья, новое имя — здесь каждого переименовывали по-своему, и подчас новая кличка ложилась куда ладнее имени, данного родителями и жрецами. Появилось и новое обиталище — прииск Красная Лошадь. Восемь лет тяжелого старательского труда не только закалили изнеженное некогда тело, но и усмирили мятежный дух, заставили на многое взглянуть по-другому, задуматься, что в жизни нужно принимать умом, а что сердцем.
Я оставил Гелку наедине с ее умершими близкими, наедине с ее горем, пройти через которое должна была она сама, с тем чтобы обрести дальнейшую цель в жизни. Одна, без посторонней помощи. Она осталась стоять на коленях в грязном снегу, не заметив, кажется, моего ухода, а я примостился на повалившейся половинке липы, подставляя то одну, то другую щеку ослепительному, но пока еще холодному солнцу.
Прямо передо мной раскинулась пустынная в это время площадь с тремя черными язвами старых кострищ. Когда-то между ними — я это помнил — снег пятнали красно-бурые мазки. Еще одно свидетельство всколыхнувших наш убогий мирок потрясений. Теперь их не было. Волки, дерзкие от лютой бескормицы и вконец осмелевшие от безнаказанности, приходя по ночам в поселок, выгрызли смерзшиеся с кровью куски льда.
Увенчанные то здесь, то там слабенькими неустойчивыми столбиками дымков хижины старателей приютились на склонах где-то позади. Куда они денутся? А впереди тянулась, слегка изгибаясь между холмами, неезженая давно уже, но хранившая следы многих взрывших ее копыт дорога. Она вела на юг, к теплу, то ныряя в сумрачные ельники, то выбираясь на подсвеченные склоны, поросшие рябиной и орешником. Туда, к берегам великой реки Ауд Мор, которую мы зовем Отцом Рек, ушел еще один человек, к обществу которого я успел привязаться за эту зиму.
Теперь я понимаю — история эта началась в ту осеннюю ночь, когда забулдыга Пегаш, возвращаясь по обыкновению далеко за полночь из «Развеселого рудокопа», свалился в собственный шурф и сломал шею. Не впервой ему было проскальзывать навеселе между воротком и распахнутой по всегдашней безалаберности лядой, которая должна была прикрывать темную пасть шурфа, с тем чтобы добраться до вороха полуистлевших шкур и тряпья, служивших ложем для сна и отдыха. Но в эту ночь судьба распорядилась иначе.
Обнаружилась его смерть лишь на утро ближайшими соседями — мною и Карапузом. Гробовая тишина в доме, из года в год встречавшем каждый рассвет отборной бранью и богохульствами, заставила нас насторожиться и пойти поинтересоваться, в чем дело.
Пока Карапуз бегал за нашим выборным головой, который должен решать, что делать в таких случаях, я стер ржавые глиняные разводы со лба и щек погибшего. Пегаш лежал на отвале непривычно тихий и умиротворенный. Его мокрые черно-белые пряди, облепившие голову, вызвали у меня чувство, похожее на жалость. Чувство, которое все мы давно разучились испытывать.
Голова Желвак долго ворчал, потирал кулаком пористый нос, озабоченный не столько внезапной смертью одного из своих сотоварищей, сколько неотвратимой грядущей расплатой со сборщиками подати за бездействующий участок.
В это время появился он. Невысокий, сухопарый, с длинным вещмешком, прихваченным, кроме обычных лямок, ремешком через лоб, как делают это носильщики-горцы на юге, он прошел сквозь скопившуюся к тому времени толпу зевак и остановился рядом с телом. Желвак, прожженная каменная крыса, хоть и любил притвориться эдаким растяпой-лопушком, сразу понял, что к чему. По быстрому назначив похоронную команду, он увлек пришельца в перекошенную халупу Пегаша, и загрызи меня стуканец, если не содрал с него на пяток корон больше, чем участок стоил.
То ли за безупречную выправку, то ли за суровый взгляд серых глаз ребята прозвали моего нового соседа Сотником.
