Артем Мичурин - Еда и патроны
— Проводил? — спросил он ровным голосом, глядя на меня через ствол с казённой его части. — Что молчишь? Сала кусок унёс, и думал — не замечу? За дурака меня держишь? Так ты, значит…
— Крикун мёртв, — перебил я его, поставив узелок на табуретку. — Лежит у вокзала, не доходя метров пятидесяти по Молокозаводской. Можешь пойти посмотреть.
Валет хмыкнул и опустил ствол.
— Передумал что ли?
— Нет, — честно признался я. — Случайно вышло.
— Случайно, говоришь? Это ж надо. Крикун потянулся за салом и по неосторожности на перо сел? Вряд ли. А может он по дороге заболел и умер? Тоже маловероятно. Мне более правдоподобным представляется такой вариант — ты предложил ему свалить, а он этого не оценил. Защищаясь, ты вынужден был убить Крикуна. Ну, я прав?
По роже было видно, что весь этот спектакль доставляет ему массу удовольствия.
— Да, прав.
— А чего ж такой кислый?
Я разулся и сел на кровать.
— Не знаю. Хреново как-то. Не думал, что может быть так…
— Понимаю, — усмехнулся Валет, орудуя шомполом. — Препаскуднейшее чувство. Оно называется — совесть.
— Совесть, — повторил я. — А что это?
— Ну, ты даёшь. Совесть — это… Как тебе объяснить? — Валет задумался и, хмыкнув, покачал головой. — Давным-давно, лет тридцать назад, в нашем парке жили соловьи. Мелкие птахи, но голосистые — спасу нет. Бывало, идёшь, слушаешь их, и хочется что-то хорошее сделать, доброе. Злоба вся уходит куда-то. К примеру, надо тебе хату спалить должника нерадивого. Кидает, падла, уважаемых людей направо и налево. А эти суки, соловьи сраные, поют и поют, нутро выворачивают. И начинаешь поневоле задумываться о херне всякой. У этого шныря ведь, думаешь, и детки есть малые, и баба — та ещё краля писаная, жалко. А дело делать всё равно надо. Вот так идёшь, керосин в канистре плещется, а на душе до того паскудно, что хоть в петлю, — он вздохнул, достал самокрутку и закурил. — Да. Такие дела. А потом соловьи сдохли. Не стало их совсем. Говорят, экология в конец испортилась. Сейчас я уже и не помню, как те песни звучали. И мыслей глупых в голову с тех пор не лезет. Просветлела без них голова. Так-то вот.
— Интересно, — кивнул я, дождавшись окончания рассказа. — А про совесть что?
Валет посмотрел на меня с выражением недоумения переходящего в жалость.
— Дурак ты совсем ещё. Вроде умный, а дурак. Мойся иди, скоро жрать будем.
Вернувшимся с вечерней вахты Фаре и Репе я рассказал заранее припасённую историю, о том, как Крикун на обратном пути свинтил куда-то по своим делам, да так и не вернулся. Фара тут же вспомнил недавний случай, о котором упоминал Валет, и предложил сутра наведаться к заводским, пока те снова не накачали Крикуна сивухой до предсмертного состояния. Я горячо поддержал эту идею. А на следующий день вместе со всеми материл проклятых самогонщиков, возвращаясь ни с чем. Ходили мы и к вокзалу, но тела там уже не было. Поиски продолжались целую неделю. Опросили, кажется, половину Арзамаса. Никто ничего не видел. Поначалу изображать сердобольного товарища мне удавалось с трудом. Но уже на третий день я привык, вошёл в роль полностью.
Сильнее всех горевал Репа. Чем дальше, тем тяжелее. День за днём он, убеждаясь в бесплодности поисков, замыкался. Вечером шестых суток я впервые увидел его плачущим. Репа сидел в тёмном углу коридора на холодном бетоне, его руки безвольными плетьми лежали между вытянутых ног, а по щекам катились слёзы. Абсолютно беззвучно. Ни рыданий, ни всхлипов. Он был похож на мертвеца. А я прошёл мимо. Хотел остановиться, но…
Жизнь без Крикуна стала другой. Разговоры не клеились. Дни, когда для трёпа не приходилось искать темы, остались в прошлом. Мы всё больше времени проводили порознь, объединяясь лишь на очередное дело.
Я сблизился с Валетом. Не знаю почему, но общение с ним мне теперь давалось легче, чем со старыми друзьями, словно у нас была единая частота. Он продолжал учить меня, я учился. И находил в этом удовольствие. Настоящее. Ни с чем не сравнимое. Будь то оттачивание ножевых ударов, упражнения со струной или подаваемая Валетом в полушутливой манере техника использования пилы Джигли — всё проглатывалось мною с жадностью неделю некормленой свиньи. Хотелось ещё, несмотря на усталость, мозоли и порезы. Чувство клинка одним точным движением разваливающего плоть, входящего, как по маслу, меж рёбер, стало приятнее всего, что я знал раньше. Два чисто отработанных заказа укрепили уверенность Валета в правильности выбранного пути, пересилив сомнения относительно моего здоровья. А сомневаться было в чём. Головные боли участились. Ещё трижды, не считая первого случая, я терял сознание. Правда, ненадолго. Валет даже раскошелился на врача из Чистого района. Тот посмотрел, выслушал, дал заключение — мигрень, прописал покой, сон и пятьдесят грамм горячительного в случае очередного приступа. Совпадение или нет, но после визита эскулапа, обмороки прекратились. Приступы ослабли. Постепенно я научился контролировать боль.
Фара завёл корешей в Рабочих порядках, и всё свободное время тёрся с ними. Из скупых рассказов выходило, что ничего серьёзного они собой не представляют, выполняя, по большей части, роль мальчиков на побегушках для Потерянных. Валет не возражал. Его вообще мало волновали занятия подопечных, пока те продолжали приносить стабильный доход. А пайку свою Фара отрабатывал добросовестно.
В отличии от Репы. Со смерти Крикуна тот так и не оклемался, хотя прошло уже больше года. Дружбы ни с кем не водил. Даже разговаривал, казалось, через силу, лишь по необходимости. В свои двенадцать лет Репа выглядел пожилым карликом — сутулый, осунувшийся, с болезненной чернотой вокруг мутных глаз, и неизменным запахом перегара, который сопровождал его даже во время работы. С таким положением дел Валет мириться не мог. Первый разговор «по душам» остался без внимания. Второй проходил уже на сильно повышенных тонах. Выражений Валет никогда особо не выбирал, а тут и вовсе превзошёл себя. Слыша то, что доносилось через стену, я не удивился бы, получив соответствующие указания, теперь уже относительно Репы. И, сказать по-правде, узелка бы собирать не стал. Но на сей раз моё участие не понадобилось. Следующим утром я проснулся от крика Фары. Тот прибежал весь красный, и потащил нас с Валетом в коридор. На идущих вдоль стены трубах, висел Репа. Ноги его были согнуты в коленях, а носками касались пола. Шею стягивал шнур. Лицо посинело, язык вывалился изо рта, глаза закалились. Пахло мочой. Умирал он, похоже, долго. Накинул привязанную к трубе петлю и поджал ноги. Судя по ссадинам и широкой лиловой полосе, опоясывающей шею, попыток было несколько. Вздёрнуться по-людски не дал низкий потолок, а делать это на улице Репа отчего-то не захотел.
Помню, что вид его трупа не вызвал никаких чувств кроме брезгливости. Я тогда ещё подумал: «Вот мудак. Теперь неделю саньём будет вонять».
Валет, молча, сплюнул и пошёл за лопатой.
Да и Фара недолго горевал. Помог зарыть тело на пустыре, повздыхал немного и отправился по своим делам. Думаю, в душе он был рад такому исходу. Репа изрядно достал всех своим похуизмом, ставил нас под удар, был неэффективен. А неэффективные особи должны умереть. Я читал, что у некоторых видов акул детёныши пожирают друг друга ещё в утробе матери. Выживает только один. Он-то и появляется на свет. По-моему, гениальный способ отбора, и предельно гуманный. Слабые просто не рождаются, не страдают от лишений и презрения, не загаживают по недоразумению генофонд. Всё-таки природа способна творить шедевры, если дать ей свободу для творчества, не зажимать рамками чуждых технологий и ещё более чуждой морали. Она не этого от нас ждёт.
Соловьи сдохли. Мир их праху.
Глава 4
Летом пятьдесят восьмого моя «мигрень» неожиданно напомнила о себе. С головными болями я, к тому времени, свыкся. Так бывает. Если что-то происходит регулярно, к этому привыкаешь, и боль — не исключение. Просыпаешься с утра, морщишься от рези во лбу, чуть повыше надбровных дуг, идёшь справлять нужду, умываешься, чувствуя, как резь постепенно сменяется тупой ломотой, красные точки в глазах, пульсация, одеваешься, ешь, подташнивает, не так чтоб очень, обратно не лезет и хорошо, натягиваешь ботинки, сидя, голову лучше не опускать ниже плеч, накроет, выходишь из дома, снова морщишься от скрежета петель, резонирующего в черепе, улица, ещё один день начался так же, как и сотня предыдущих.
Вот и тот памятный день с утра ничем особым себя не выдал.
Заказов не было, достойных внимания адресов тоже не наклёвывалось, Валет опять свалил по делам, и я, пользуясь избытком свободного времени, подрядился на участие в «командировке» — так дружки Фары называли рейд по окраинам Чистого района с посещением тамошних злачных мест в целях избавления несчастных лацев от наркотического голодания. Дурь была не ахти — дерьмовенькая конопля с самосадным табаком, солома соломой. Стоящую шмаль этим дегенератам потерянные не доверяли. Тем не менее, расходился товар весьма бойко, и торгаши-лацы охотно брали его на реализацию. Основная трудность заключалась в доставке. Лацы на Поле соваться не желали, а хозяева Чистого района ревностно охраняли свою вотчину от посягательств со стороны обитающих за Межой недочеловеков. Если по окончанию знакомства с блюстителями порядка незадачливый визитёр пару недель мочился кровью — это можно было считать устным предупреждением. Посему в командировки ходили ночью, что несколько снижало риск незапланированных встреч, а моё участие, в качестве дозорного, снижало его ещё больше. За это я получал долю — командировочные — двадцать косяков. Остальные довольствовались пятнадцатью. При этом каждый из пяти курьеров тащил за плечами обшитую дерюгой и опечатанную сургучом коробку с двумя тысячами доз.
