Роман Глушков - Ярость Антея
Антей: Справедливое уточнение. Признаю свою ошибку. Готов подчиниться твоему Слову.
Эдик: Пусть Камень молчит. Возвращайся на исходную глубину. Жди дальнейших распоряжений.
Антей: Предупреждение. Остановок прежде не случалось. Возможны негативные последствия.
Эдик: Готов к ним. Камень и реформатор останутся здесь. Я прикажу возобновить реформирование, когда гости…
Ефремов не договаривает. Огненный смерч вдруг вспыхивает с такой яркостью, что нам приходится зажмурить глаза, дабы не ослепнуть. Дышать становится сущей пыткой. Вся атмосфера как будто пронизана мелкими незримыми крючками, которые застревают в горле и не дают воздуху проникнуть в легкие. И тем не менее он каким-то образом туда проникает, отчего мы не задыхаемся. Мерзопакостное ощущение. Но хуже всего то, что с каждым мучительным вздохом силы покидают меня все больше и больше. В конце концов, сознание мое отключается, и я мешком валюсь на мост рядом с Ольгой, которая, похоже, отключилась мгновением раньше. Последняя мысль, что бьется в моей гудящей на все лады голове, являет собой несказанное облегчение.
«Что ж, – успеваю подумать я, – если это и есть пресловутый Конец Света, то он не так уж плох. Чем не счастье – получить наркоз перед сошествием в геенну огненную. А тем более после тех грехов, что я натворил здесь на пару с Ефремовым»…
Звездная россыпь на небе богатая и яркая. Прямо как безлунной сентябрьской ночью, хотя на дворе вроде бы стоит январь. Интересно, сколько всего звезд охвачено моим взором? Явно не меньше сотни тысяч. В детстве я почему-то верил, что если пялиться на них неотрывно и долго, а потом опустить глаза к земле, то можно вдруг обнаружить, что находишься не на ней, а далеко-далеко, в открытом космосе. Но сколько я ни пытался проверить эту фантастическую теорию на практике, неизменно оказывался на том же месте, где до этого стоял. Однако не отчаивался и считал, что просто глазел в небо недостаточно долго и усердно. За что оно и отказалось исполнить мое заветное желание и отправить меня к иным галактикам, навстречу невероятным приключениям.
Звезды, которые наблюдаю я сейчас, меня уже не манят. И тем не менее я рад их видеть, ибо живо смекаю: в аду, куда мне по всем приметам следовало бы провалиться, такой красоты точно не сыскать. И, значит, я не в преисподней, а все еще на Земле, под грузом своих грехов и – я приподнимаю голову и осматриваюсь, – да, и в компании выживших «фантомов». Всех, кроме Эдика. Его по-прежнему среди нас нет. И жив ли он, большой вопрос…
Ефремов, Туков и Кленовская лежат вповалку вокруг меня, до сих пор пребывая без сознания. Я очнулся раньше них лишь благодаря Скептику, который, будучи не подверженным подобным потрясениям, всегда помогал брату из них выкарабкаться. Вот и теперь помог, хотя удалось ему это отнюдь не сразу. Забытье мое было глубоким, и это чувствуется. Ощущения вкупе с усталостью и болью в отбитых ногах такие, как будто я накануне изрядно надрызгался, да еще огреб тумаков.
Вспомнив про Эдика, я намереваюсь вскочить и двинуть на его поиски, но не тут-то было. Голова идет кругом, а руки-ноги словно ватные. Даже просто окликнуть мальчика, и то проблема. В горле сухо и до сих пор горячо, как в печной трубе. Поэтому первым делом я, кряхтя, принимаю сидячее положение и тянусь к фляжке, в которой – о, чудо! – еще плещется вода.
Около минуты я маленькими экономными глотками смачиваю горло и еще примерно столько же пытаюсь усилием воли побороть головокружение. Этого времени вполне хватает, чтобы осмотреться и понять, что за последние полчаса (именно столько, по заверениям Скептика, длилось мое беспамятство) в «Кальдере» многое изменилось. Это видно даже беглым взглядом. Во-первых, полностью очистилось небо, что я заметил сразу, едва разлепил веки. Во-вторых, в городе погасли все до единого огни и теперь он выглядит по-настоящему мертвым, а не охваченным предсмертной горячкой, каким казался еще недавно, сверкая уличной рекламой, фонарями и окнами зданий. В-третьих, ощутимо похолодало. Крепко так, по-зимнему. С прежней тепличной погодой «Кальдеры» совершенно не сравнить. И ветерок чувствуется. Холодный, но воистину живительный. Что, разумеется, прекрасно, но отнюдь не способствует моей борьбе с головокружением. Оно только усиливается от пахнувшего мне в лицо свежего воздуха.
И, в-четвертых, Бивень больше не вращается и не расчерчивает ночь лучами энергетических потоков. Черная громада маячит без движения на фоне звездного неба и отличается во мраке от окружающих ее зданий лишь размерами. Можно по ошибке подумать, что она – всего-навсего один из неразрушенных небоскребов. Хотя днем, само собой, такая иллюзия уже вряд ли возникнет.
Но до утра еще далеко. Впрочем, глядя на преображенный окружающий мир, я все больше укрепляюсь во мнении, что рассвет все-таки наступит. По крайней мере, один. А если этому миру повезет, он узрит их гораздо больше. И рассветов, и закатов, и весен, и солнечных дней, и прочих радостей, о коих мы – люди – сложили столько стихов и песен.
Однако сейчас я беспокоюсь не за привычный мир, а за бесследно пропавшего ребенка. Кое-как поднявшись на ноги и обретя равновесие, я сначала обхожу поочередно всех невменяемых товарищей и отвешиваю каждому по нескольку тонизирующих пощечин. В том числе и Ольге, пусть и осознаю, что лучше бы не приводить ее в чувство, пока окончательно не прояснится судьба Эдика. После чего разворачиваюсь и, зовя его по имени, иду туда, где видел мальчика в последний раз.
Еще одно случившееся в «Кальдере» любопытное изменение я обнаруживаю, когда гляжу на водоворот. Опрометчиво полагаться в темноте на зрение и слух, но мне кажется, что доносящийся с востока шум стал заметно тише. И еще я неожиданно замечаю под мостом звезды. Их не столь много, как на небе, и все они дрожат так, словно их безостановочно трясут, пытаясь просеять на огромном решете.
Эй, да ведь это река! По руслу снова течет река, и заполнила она его уже почти наполовину. Это в ее мутной волнующейся поверхности отражаются звезды. А шум ослаб, поскольку теперь я слышу лишь один далекий грохот водопада. Рев же водоворота утих из-за того, что сливная воронка перекрыта и вся когда-то уходившая в нее вода хлынула по старому пути. И если «Кальдере» суждено просуществовать в закупоренном виде до весны, Обь неминуемо заполнит ее доверху и двинет на север прежней дорогой. А на месте погибшего Новосибирска разольется новое Обское море – глубокое, идеально круглое и с отвесными монолитными берегами. То самое море, чье появление ожидалось здесь еще в первый месяц со дня образования «Кальдеры».
Там, где недавно стояли багорщики, лежит непонятная бесформенная груда. Фонарика у меня нет, и в темноте кажется, что весь край моста засыпан большими, туго набитыми мешками. Определить, что это не мешки, а тела, удается, лишь когда я подхожу ближе. Такое впечатление, что, пока мы валялись без памяти, здесь успела разыграться и закончиться нешуточная битва. Кто с кем воевал, тоже понятно. Впрочем, смутно верится, что молчуны перегрызлись между собой и перебили друг друга. Больше похоже на то, что сгинувшая бесследно Душа Антея просто покинула их и прикончила таким образом своих могучих бойцов скопом.
Отчаянно не хочется думать, что где-то среди них лежит тело Эдика. Надо полагать, паразитировавшая в нем тварь, которую, со слов Ефремова, Душа Антея называла Поздним, тоже покинула своего носителя. Я продолжаю настойчиво звать мальчика, ибо верю: расставание Mantus sapiens с человеком имеет все шансы завершиться полюбовно. Наглядный пример тому – Лев Карлович. Все-таки разумная мантия и существо, которое произнесло Финальное Слово, одного поля ягоды, а значит, их симбиоз с человеком должен, в принципе, протекать одинаково.
Отчего же тогда погибли молчуны? Все очень просто. Попробуй-ка выжить без поддержки Души Антея, когда твое тело слеплено из полудюжины других тел, причем слеплено топорно и явно без учета анатомических особенностей строительного материала. Поэтому немудрено, что багорщики оказались абсолютно не приспособлены к самостоятельному существованию.
– Эдик! – в который раз окликаю я малыша и уже готов проклясть себя и Ефремова за то, что мы натворили, как вдруг откуда-то из темноты до меня долетают надрывные всхлипывания. Нет сомнений в том, что неподалеку плачет ребенок, и я устремляюсь туда, стараясь идти аккуратно, дабы ненароком не споткнуться об Эдика. И хоть до этого я никогда не слышал его голос, надо быть идиотом, чтобы подумать, будто во мраке может скрываться кто-то другой.
Я пока не вижу мальчика, но, судя по плачу, с ним не случилось ничего серьезного. Если бы у него что-то болело, он рыдал бы куда громче и жалобнее. А так хлюпают носом лишь напуганные или обиженные дети. Не знаю, как насчет обиды, но напугаться Эдику было с чего. Ефремов говорил, что все расставшиеся с Душой Антея носители страдают глубоким провалом в памяти и совершенно не помнят, как они жили и что делали, находясь под тотальным контролем этого паразита. Будь мне столько лет, сколько Эдику, и окажись я на его месте, тоже небось растерялся бы, обнаружив себя холодной ночью бог знает где рядом с какими-то мертвыми уродами.
