Борис Громов - Рядовые Апокалипсиса
— Нет, Грошев, тебе точно в писатели идти нужно было, – хмыкает командир. – Ну а если все равно не захотят: мол, сами с усами?
— Да ради бога! Человек работать должен осознанно и добровольно, иначе это не работник, а потенциальный бракодел и саботажник. Оно нам надо? Не хочешь – минимальный необходимый для жизни паек и защиту обеспечим, а остальное – сам, ежели уж склонность к самостоятельности вдруг проснулась. Оружие, вон, любой психически здоровый и несудимый за несколько минут получить может. А дальше – все сам. Вот только за попытки взлома магазинов в городской черте и воровство наказывать максимально жестко. Про грабежи, разбой и прочие «тяжкие против жизни, здоровья и собственности» я вообще молчу.
— И как наказывать будем? Расстреливать или вешать?
Нет, я так и знал, что икнутся мне еще мои московские «приключения».
— За убийства или изнасилования – однозначно. В остальных случаях – хватит и просто изгнания. Как говорится: «Вон – бог, а вон – порог». Не хочешь жить по–человечески с людьми – живи как хочешь с упырями. Сколько сможешь, столько и живи.
— Злобен ты, прапорщик, – задумчиво качает головой командир.
— Времена такие, товарищ полковник. Мне тут вчера наш Дядя Саня правильную вещь сказал: нет у нас сейчас возможности политесы разводить и в демократию играть. Или хоть кого–то спасаем, или все дружно медным тазом накрываемся. Лично мне вообще не хочется вонючим куском мяса по улицам шаркать и тухлую мертвечину жрать.
— Не поспоришь… Ладно, Боря, основную мысль твоей… ну, пусть будет – докладной записки, я понял. Остальное позже посмотрю, уж не обижайся. – Батя выразительно смотрит на часы у себя на запястье. – Дела не ждут. Скажу одно: такие вот мысли не тебе одному в голову приходят. Я со многими сейчас связь держу, в других местах похожие идеи тоже уже появляются.
И почему я совсем не удивлен? Похоже, прошло время политиков с их бесконечной демагогией о свободе–равенстве–братстве и прочих демократических ценностях. Времена настали суровые и к «рулю» встали военные. Которые не умеют много и красиво говорить, зато привыкли четко действовать.
— Одно мне скажи, Борис, как ты вообще до мыслей таких дошел? – пристально смотрит мне в глаза Львов и аккуратно стучит пальцем по монитору своего компьютера. – Я ведь понимаю, что это все – не экспромт, вчера на коленке сляпанный. Нет, что–то, конечно, именно сейчас выдумано, но вот основные–то идеи…
— Тащ полковник, если расскажу – все равно не поверите, – пытаюсь отшутиться я.
— А ты попробуй.
— Ну, в общем, есть… теперь, наверное, уже – было, в Интернете одно веселое местечко… Форум один. Это такое место…
— Грошев, ты командира совсем за дурака не держи, – ухмыляется Львов. – Я, конечно, малость постарше вас, хакеров доморощенных, буду, но не совсем уж темный и дремучий.
— Виноват! – изображаю я попытку подскочить по стойке смирно и продолжаю: – В общем, тамошние постоянные обитатели сами себя звали «Палатой параноиков». Ни больше, ни меньше. И занимались они на первый взгляд странным – обсуждали все возможные варианты гипотетических концов света. Любых, от ядерной войны до вторжения инопланетян, от очередной революции до падения метеорита. Забавное такое местечко…
— А, по–моему – сборище малахольных идиотов, – хмыкает полковник.
— Ну не без этого. И дураков, и тех, кто дураков изображал, просто так, от нечего делать, там тоже хватало. Но и вполне разумные мысли и идеи частенько проскакивали. Я там частым гостем был. Сидел, читал, прикидывал…
Ловлю на себе подозрительный взгляд Львова и улыбаюсь.
— Нет, товарищ полковник, вы не подумайте… Тут скорее зарядка для мозгов была. Есть некая вводная: случилось вот этакое, вот случилось, и все… И что ты, исходя из того, что прямо сейчас знаешь, умеешь и имеешь при себе, сможешь сделать, чтобы выжить?
— Хм, ну, может, ты и прав. Хотя вторжение инопланетян, это, конечно, немного чересчур…
— А вот это, – я выразительно смотрю в сторону выходящего на улицу окна, как бы намекая на все происходящее сейчас снаружи, – как вам, не чересчур?
Командир аж поперхнулся и побагровел от неожиданности. Уел я его.
— Ладно, Грошев. Еще раз спасибо за работу. Задумку твою я еще раз перечту внимательно, с другими людьми ею поделюсь. Ситуация у нас сейчас на самом деле слишком уж нестандартная, ни одним уставом или наставлением не предусмотренная. Сейчас каждая дельная мысль – на вес золота, каждое лыко – в строку. А пока дуй–ка в дежурку. Там через, – полковник снова смотрит на свои часы и возвращает назад мою флешку, – три минуты совещание командиров подразделений. Начштаба будет задачи на день раздавать. Не опоздай.
— Есть, тащ полковник!
В дежурку так в дежурку. Интересно, что день грядущий нам готовит?
Интермедия четвертая. Евгения Воробьева
Лагерь беженцев… Странное словосочетание, чуждое какое–то, инородное, совсем не подходящее для России. С ним все время ассоциируется Африка: какие–то смутные детские воспоминания – репортажи в программе «Время» про очередную гражданскую войну в какой–нибудь Либерии, Буркина—Фасо или Конго, да совсем свежий фильм «Кровавый алмаз» с возмужавшим, но по–прежнему симпатичным Ди Каприо, на который она примерно месяц назад ходила в кинотеатр. Беспросветная нищета, из какого–то мусора кое–как слепленные шалаши и маленькие хижины, редкие нитки ржавой колючей проволоки на покосившихся столбах, грязь и мусор. И даже на вид – ощущение полнейшей безнадеги. Не так давно, в середине девяностых, в новостях очень много говорили о лагерях беженцев в России, но это было далеко, где–то на Кавказе, за многие сотни километров и от бурлящей Москвы, и от сонного Иванова. А то, что далеко, чего не видишь своими собственными глазами, того как бы и нет. Теперь же оно есть. Как там у Маяковского? «И явится весомо, грубо, зримо…» Точно сказано, пусть и совсем по другому поводу.
Конечно, выглядит все и не так ужасно, как в тех репортажах. Старые, выцветшие, до небольших дыр пропревшие и немного истрепавшиеся у земли армейские брезентовые палатки, тесно прижатые друг к другу, расставленные аккуратными рядами на футбольном поле посреди воинской части. С двух сторон этот небольшой стадион окружен зданиями: штабным корпусом, спортзалом и офицерской столовой – с одной, и медсанчастью – с другой. С третьей – какое–то нагромождение труб, лесенок и турников: спортгородок. С четвертой – неглубокий овраг, отделяющий футбольное поле и примыкающий к нему спортгородок с разными турниками и полосой препятствий от большого полигона, который солдаты из охраны называют тактическим полем[94]. На этом самом поле сейчас – тоже палатки. Много, ряды и ряды. Вокруг – построенный явно на скорую руку, но вполне добротный двойной забор из сетки–рабицы на немного ржавых, но толстых металлических трубах. Высокий – метра три с половиной, сверху еще и оплетенный странного вида завитой в спираль колючей проволокой. На всех крышах – часовые с автоматами и даже пулеметами. И вдоль забора снаружи время от времени проходит патруль из трех вооруженных солдат. Кроме того, по обе стороны от штабного корпуса торчали из–под земли диковинными грибами темно–зеленые металлические колпаки, очень похожие на башни тех бронированных машин, в которых ездили по Москве спасшие ее омоновцы. Разве что выглядывавшие из амбразур стволы тут были по размеру намного меньше. Время от времени то тут, то там на периметре охранения бахали одиночные выстрелы, а порой и сразу несколько стволов начинали молотить грохочущей скороговоркой. Это посты охранения отстреливали лезущих к забору мертвецов. Удивительно, но при выстрелах на периметре большинство людей вокруг перестали не то что дергаться, а вообще реагировать. Стрельба стала привычным, обыденным звуком. Этаким неизбежным «звуковым сопровождением» вроде гудков клаксонов и хлопков автомобильных глушителей в городах. Точно так же не вызывали уже никаких эмоций ходящие вокруг вооруженные люди. Но тут все было вообще просто: чего их бояться, если они тебя и твою семью защищают? В общем, на Женькин непрофессиональный взгляд, охранялось тут все серьезно и на совесть.
