Аластер Рейнольдс - Дождь Забвения
– Уничтожил. Превратил в бесполезные куски металла. Рандомизировал на уровне атомарной структуры, уничтожив даже микроскопическую упорядоченность. Все приходило в негодность, за исключением простейших вещей – лопат, ножей, одежды, бумажных денег. Вот почему в этой комнате нет ничего необычного для тебя. Все здесь утащено из Парижа и приспособлено под наши нужды.
Флойд все не сводил глаз с мерцающей поверхности. Он без конца добивался от Ожье ответов, на самом деле уже представляя их. И вот теперь ему выдают правду – размеренно, малыми дозами, – и она целиком за пределами воображения. От такой правды хочется съежиться и забиться под камень. А хуже всего усталое равнодушие в ее голосе. Все вокруг – не подделка, не шарлатанство. Верити не лжет, она откровенна с ним – насколько ей хватает смелости.
Под Парижем существует нечто, не имеющее права на существование, и Ожье хочет, чтобы Флойд оказался там.
– А если он пропустит, мне понравятся тамошние виды?
– На все сто уверена, что нет. Но там не так опасно. Даже если полицейские вломятся сюда, им понадобится немало времени, чтобы решиться на шаг в цензор. Думаю, ты продержишься до моего возвращения с подмогой.
– Ну так давай приступим. Иди первой. Встретимся на другой стороне.
– Ты готов?
– Как никогда.
– Флойд, я пошла. Надеюсь, тебе удастся пройти.
– Со мной все будет в порядке. Давай, приступай.
Она пропихнула себя сквозь желтую пленку, уцепившись здоровой рукой за поручень над головой, оттолкнувшись неловко, чтобы набрать импульс. Пленка выгнулась, обволокла, подалась, оставив снаружи лишь затылок Ожье, пятку и локоть, окруженные складками, – будто побежала и застыла рябь. Затем Верити исчезла. Мембрана заколыхалась, словно полотно батута, и Флойд остался в одиночестве.
Эксперимента ради он ткнул пальцем в мембрану, похожую на барабанную кожу, и ощутил легкое электрическое покалывание. Надавил сильнее – покалывание усилилось тоже. Он убрал палец, вынул из кармана зубочистку, погрузил ее в цензор, продвигал, пока пальцы снова не ощутили зуд. Затем вынул зубочистку и осмотрел: похоже, совершенно целая. Сунул в рот – кажется, и на вкус как все прочие. Тем не менее брезгливо отшвырнул ее.
Флойд опять сунул палец в мембрану, погрузил до основания ногтя, не обращая внимания на колотье. Палец ушел, будто в мокрую глину. Мембрана растянулась – и вот углубление уже с предплечье. Вдруг испугавшись, он отдернул руку, не давая пленке обволочь ее.
После чего Флойд приказал себе: «Кончай тянуть! Делай!» И прыгнул в желтый экран.
Он проломился, вылетел на другой стороне, упал ничком, больно ударившись забинтованной головой о холодный металл пола. С минуту ничем не мог пошевелить, лежал неподвижно, пока от разных частей тела летели в мозг сигналы о боли, сортировались там, будто письма по ящикам: это – от рук, то – от ног. Очень болела ушибленная голова, чертовски сильно жгло во рту, – кажется, прикусил то ли язык, то ли щеку. Саднили колени и локоть, ныла спина, которой он приложился о рельсы. Давала о себе знать и рука, придавленная ребенком. Но все же нет пронзительной боли, какая бывает при потере конечности. Хотя, конечно, он мог лишиться пальца-другого. Похоже на то.
Флойд пошевелил пальцами. Нет, все на месте. В синяках, ободранные, но слушаются. То есть он еще сможет на чем-нибудь играть, хотя бы только на погремушках.
Он оторвал голову от пола, медленно переместился в сидячее положение, осмотрелся и увидел Ожье, расслабленно откинувшуюся на спинку стула, но бодрствующую.
– Флойд, с тобой все нормально?
– Лучше не бывает, – ответил он, потирая голову.
– Когда ты проходил через цензор, что ощутил?
Прежде чем ответить, он выплюнул окровавленный зуб.
– Даже описать трудно. Вот я сижу, а пару секунд назад был на другой стороне. Но притом словно полжизни тебя не видел, словно заблудился и торчал там долго-долго.
– А, значит, с тобой это случилось, и при первом же переходе, – проговорила Ожье с восхищением и толикой зависти. – А со мной такого не бывало никогда.
– Помнится, я сделался прозрачным, через меня проходил свет. Я сам висел в столбе света целую вечность и не мог угадать, когда это закончится. И в глубине души хотелось, чтобы не заканчивалось… Вокруг играли краски, каких я и представить не мог. И вот – бац! – финал, и я лежу с разбитым ртом. Знаешь, если все описать одной фразой… – Он растерянно пожал плечами. – Я бы сказал, эта проклятая штуковина не так уж разборчива.
– Ты чувствовал чей-нибудь разум? Много разумов?
– Я чувствовал себя очень маленьким и хрупким, будто препарат под микроскопом.
– Так это и был эксперимент, – честно сказала Ожье. – Никто из таких, как ты, раньше не проходил через цензор. Правда, никто и не пытался провести такого, как ты. И я не рассчитывала, что ты ощутишь чужое присутствие в первый же раз.
– Послушай, мне более чем достаточно и одного прохождения сквозь эту чертовщину, – произнес Флойд, осматривая помещение.
В отличие от предыдущего, это и в самом деле выглядело подземным шпионским логовом: огромное, набитое непонятной техникой.
– Пожалуйста, скажи, что это склад декораций для фильма, – попросил он, опершись о край стола.
– Все настоящее, – заверила Ожье, с трудом поднимаясь на ноги. – У нас небольшая проблема: еще не вернулись мои друзья. Но есть и хорошая новость.
– Какая же?
– Корабль вернулся. Но я не понимаю, почему он пуст. Хватило бы и одного свободного сиденья.
Флойд покопался во рту, извлекая обломки зуба. Отчего-то этот ущерб сейчас казался совершенно пустяковым.
– Ты сейчас произнесла слово «корабль».
– Вот он, – указала Ожье на огромное устройство посреди зала, которое первым бросилось Флойду в глаза.
Гигантская, объемом в приличный дом стеклянная колба висела над выемкой, заполненной разнообразными устройствами. Колбу удерживали металлические балки и распорки. Горловина представляла собой широкую цилиндрическую трубу, упирающуюся в стену. В месте контакта Флойд заметил ту же желтую полупрозрачную субстанцию, что обрамляла цензор. А при внимательном рассмотрении открылось, что эта субстанция покрывает все внутренние стены зала – плотная поблескивающая оболочка. Кое-где она пряталась под металлическими листами, но хватало и больших открытых участков.
Внутри колбы лежало нечто размером с грузовик, помятое и исцарапанное, с закругленным пулевидным носом, словно склепанное троглодитом-энтузиастом из попавшихся под руку кусков жести. Виднелись иллюминаторы и загадочного предназначения выступы, сплошь обшарпанные и погнутые. Еще были нарисованные краской незнакомые символы – потускневшие, обожженные. Весь объект удерживала система подвески, точно бомбу в самолетном отсеке.
– Потрепало его по дороге, – прокомментировала Ожье.
– Это корабль? – усомнился Флойд.
– Да. И не надо так разочарованно. Это мой билет отсюда.
– Что-то невзрачно он выглядит.
– Ситуация не слишком благоприятная, раз его так помяло за один рейс. Остается лишь надеяться, что он выдержит обратное путешествие.
– И куда он доставит тебя? В Америку? В Россию? В страну, о которой я даже не слышал?
– Очень далеко от Парижа, – уклончиво ответила Ожье. – Тебе пока не стоит об этом задумываться. Я вернусь через шестьдесят часов – или прибудет тот, кому ты сможешь доверять. Уж позабочусь, чтобы тебя доставили на поверхность целым и невредимым. Конечно, при условии, что транспорт выдержит возвращение.
– Есть альтернатива?
– Нет. Выбраться отсюда я могу только на этом транспорте.
– Тогда будем надеяться, что госпожа Удача на нашей стороне.
Флойд обвел взглядом зал – от одного таинственного объекта к другому. На столах – множество клавиатур, но клавиш гораздо больше, чем букв алфавита, и усажены они слишком плотно. На них загадочные надписи: сочетания букв, цифр, совсем уж непонятные детские каракули. Повсюду изобилуют тумблеры и верньеры, некоторые из дымчатого полупрозрачного материала. На столах что-то вроде абажуров из матового стекла, с напечатанными яркими рисунками и текстом. Люминесцентное свечение красок. Там и тут микрофоны – хотя бы их Флойд распознал уверенно – и оставленные на столах планшеты с бумагами. Он взял один, полистал шелковистые страницы, заполненные столбцами абракадабры – но абракадабры явно упорядоченной, аккуратно расположенной, прерываемой местами элегантными каскадами круглых скобок и прочих типографских символов. На другом планшете он увидел листы со сложными, похожими на лабиринты чертежами – будто безумно запутанные карты мегаполиса.
– Кстати, кто же ты такая? – осведомился он.
– Женщина из две тысячи двести шестьдесят шестого года.
– Меня немного беспокоит, что ты, похоже, и сама веришь в это.
Но Ожье, не слушая его, подошла к третьему по странности – после пузыря и цензора – предмету в зале, к скульптуре из нескольких десятков металлических сфер, собранных в пирамидальную спираль, достававшую до плеча. Она бы прекрасно смотрелась в фойе офисного здания – обычная модернистская поделка. Но здесь, где всякий предмет имел особое предназначение, скульптура казалась совершенно неуместной – вроде рождественской елки среди дизелей.
