Туллио Аволедо - Корни небес
Он вбегает в темный коридор под чем-то вроде готической арки, которая кажется привезенной из Диснейленда. Иронически кланяется мне, поворачивается и удаляется танцующим шагом. В его руке больше нет факела. Да и зачем он ему? Вся ночь вокруг нас ярко освещенная, веселая. Звучит старинная музыка. Она отражается от стен, согревая ночь.
Мне почему-то кажется, что она мне знакома.
Я где-то ее уже слышал.
Я хотел бы остановиться, чтобы понять, откуда она льется, откуда я ее знаю. Я почти потерял из виду Алессию. Ее красное платье лишь иногда мелькает в черной толпе. Пытаясь догнать ее, я шагаю под арку и поднимаюсь по монументальной лестнице.
Кажется, что вся Венеция собралась здесь, во дворе и в галерее древней резиденции дожей. Это кажется невероятным. Столько людей, столько красоты. Как будто бы ничего не случилось. Мужчины и женщины в масках смотрят с высоты на то, как прибывают новые приглашенные, приветствуя их поклонами и весело здороваясь.
Алессия показывается рядом со мной, словно вышла из пустоты.
— Пойдем, Джон, пойдем посмотрим.
Галерея полна людей. Сотни людей в масках, которые движутся туда-сюда, как кипящая вода в кастрюле. Мужчины и женщины сняли свои черные плащи, и теперь видны во всей своей красоте их вечерние наряды: на женщинах длинные платья, юбки, распухшие, как цветы мака, на мужчинах — элегантные костюмы. На всех — напудренные парики. На бледных напудренных лицах — фальшивые мушки, как это делали в восемнадцатом веке. Лица людей закрывают полумаски, как будто верхняя половина лица, которую они скрывают, противоречила бы веселости губ, растянутых в улыбке. Как будто ее лучше не видеть, чтобы не портить впечатление от игривого комплимента, от эротического намека, который человек, одетый Казановой, отпускает юной барышне — той никак не больше восемнадцати.
Длинные столы, ломящиеся от снеди и напитков, стоят по центру коридора. Это какое-то невероятное изобилие, и особенно потому, что все это не консервы, а свежие фрукты и хлеб.
На постаменте в глубине галереи — оркестр из двадцати музыкантов, также одетых в соответствии с эпохой, играет волшебную музыку.
— Тебе нравится?
— Это Вивальди?
— Нет, Боккерини. Менуэт. Ну так тебе нравится?
Нам приходится кричать, чтобы услышать друг друга. Вокруг нас толпа, заражающая своим весельем.
— Я думал, что мне знакома эта мелодия, — восклицаю я, — но нет, не знакома!
— А тебе больше нравится то, что знакомо?
— Да!
Вновь играет старинная музыка.
— Какое разочарование…
Я уж подумал, что она и вправду может совершать чудеса.
Но потом постепенно, нота за нотой, я слышу, как из старинного менуэта рождается новая мелодия, и та мелодия, которая постепенно выходит на первый план, — это старая песня из восьмидесятых. «The Wind Beneath My Wings».[91]
— А эта тебе больше нравится?
— Да, — говорю я.
— Что ты сказал?
— Да!
— Тогда почему ты не танцуешь?
— Священники не танцуют…
Алессия разражается смехом:
— Здесь все танцуют! Ты тоже должен потанцевать!
Я качаю головой.
И тогда Алессия, скорчив забавную гримасу, бросается в толпу танцоров. В этом танце нет ничего старинного. Мужчины, женщины и даже какие-то дети одновременно поднимают руки, двигаясь по кругу, и потом перемещаются вбок, вычерчивая при этом сложные траектории. Однажды в старом журнале «National Geographic» я видел схемы, которые образовывают пути пчел, летающих в поисках нектара. Это трехмерные схемы, состоящие из правильных геометрических форм. Мне кажется, что шаги танцоров следуют похожей логике, вычерчивая сложные схемы, которые я не в состоянии понять.
— Теперь ты в порядке? — спрашивает меня голос Алессии за моей спиной.
— Да.
— Тогда танцуй!
Неожиданно мои ноги начинают двигаться, будто бы сами по себе, сначала первый шаг, а затем еще один, и еще один, до тех пор, пока шаги не начинают складываться в танец, сначала медленный, а потом все быстрее, и вот я уже и сам танцую среди других венецианцев, подражая их ритму. Я тоже вскидываю руки и потом роняю их, двигаясь вправо и влево, в то время как ноги следуют невидимой и четкой линии.
Рядом со мной раздается смех Альберто.
Я поворачиваюсь и на минуту в отражении стекла мне кажется, что его лицо целиком состоит из сплошной маски: череп с пустыми глазницами, два ряда зубов…
Но наваждение проходит — вот Альберто уже рядом и теперь смеется надо мной:
— Ну что, Джон, и ты танцуешь? Тоже празднуешь вместе с нами?
Образы другого праздника — кошмарного — вибрируют в моем мозгу.
В единственном и все уменьшающемся участке моего мозга, который еще обладает здравым смыслом. В это время мои ноги не перестают двигаться. Кажется, что из-под музыки Боккерини все громче и яснее проступает безумный ритм барабанов, от которого у меня пробегает дрожь по спине. Я чувствую неприятный вкус во рту и новый приступ мигрени.
Я снова вижу черные спины проворных крылатых созданий, бросающихся с высоты на толпу безоружных людей, разрывая их на куски. От безумного смеха Готшалька у меня стынет в жилах кровь. Но это не Готшальк, это Альберто, который ведет в галоп хоровод масок. С ними Алессия, растрепанная, вспотевшая, которая прыгает и танцует с закрытыми глазами.
Сам не понимая как, я обнаруживаю и себя внутри этой цепочки, связанного с ней музыкой и необходимостью не потерять из виду тех двух людей, которых я здесь знаю.
Мы пересекаем длинные коридоры и бесконечное количество комнат, иногда темных, а иногда ярко освещенных огромными люстрами из дутого стекла. Кажется, что даже они вибрируют в такт музыке.
Я не знаю, кто в этой цепочке людей первым начал кричать. Но к длинному, веселому улюлюканью одного постепенно присоединялись и другие, и вот уже все кричат, и даже из моей глотки вырывается какой-то животный звук, самый древний крик радости в истории человечества.
Каждая частичка усталости, каждая капля сознания — все исчезло под действием этого первобытного крика, который разрушает мои легкие, ослепляет мой мозг, как луч света, проходящий через облака.
Я кричу.
И на мой крик отвечает крик девушки передо мной, и еще одного танцора, и Алессии, которая ускоряет шаг. Мы бежим, как безумцы, из одной комнаты дворца в другую, невзирая на опасности, в последний момент уворачиваясь от предметов мебели и острых углов, и никто из нас не ушибется. Скачущая толпа не останавливается, она движется быстро, как ветер, шумная, оглушительная.
Я боялся, что у меня не выдержит сердце. Вместо этого я прыгаю без труда, как будто мне снова пятнадцать лет и я бегу в лес за домом, в поисках воздушного змея, — Томми сказал, что он видел, как змей падает в лес, но я все не могу его найти…
Неожиданно цепь распадается. Танцоры разлетаются друг от друга, как бильярдные шары, разбитые кием. Кто-то исчезает в других комнатах, а кто-то прямо-таки испаряется, словно стены поглотили их.
Остаемся лишь я и Альберто.
Алессии больше нет.
Прежде чем я мог бы спросить, куда она подевалась и как ей удалось исчезнуть прямо у меня на глазах, запыхавшийся Альберто, положивший руки на колени, чтобы перевести дыхание, спрашивает меня с глазами, горящими даже из-под маски:
— Теперь ты готов с ним встретиться?
— Встретиться с кем?
— С Патриархом! Ты ведь пришел сюда из-за этого, разве нет?
— Где он?
— Пойдем. Я отведу тебя к нему. Он недалеко.
Мы входим в огромную залу, не меньше пятидесяти метров в длину, с картинами на всех стенах, пробивая себе путь сквозь танцующую толпу в масках. На потолке тоже картины в позолоченных рамах. Красота, от которой захватывает дух.
— Зал Большого Совета! — кричит мне в ухо Альберто, стараясь перекрыть шум музыки, которая напоминает взбесившийся кан-кан. — Сердце и мозг Светлейшей Республики.
От прыжков толпы дрожит земля, как будто бежит стадо буйволов.
— Здесь, наверное, не меньше двух тысяч людей.
Я почти не слышу его. Стою в удивлении перед огромным полотном на стене в глубине зала.
— Это «Рай» Тинторетто, — объясняет мне Альберто.
Я и так знаю эту картину по фотографиям.
Но увидеть ее вживую — сильное впечатление.
Мои ноги сами ведут меня к гигантской картине, заполненной героями, вовлеченными в поток, движущийся к двум фигурам, которые расположены в центре: Христу и Богоматери, окруженным божественным светом.
Но что-то здесь не так.
Кто-то изуродовал эту картину.
Лица каждого из персонажей как будто порезаны бритвой. Вандалы особенно сильно надругались над изображением Христа, раскромсав его на мелкие куски.
Если это сделал сумасшедший, то очень педантичный сумасшедший, потому что он не упустил ни одной фигуры. Даже у юных ангелов с детскими лицами вырезаны глаза.
