Олег Ростислав - Закон Дарвина
До этой минуты.
Он взял в руки тяжелый пистолет и щелкнул затвором. Задумчиво улыбнулся, посмотрел на драккар на постере. Вогнал снаряженную обойму, снова щелкнул затвором и поставил оружие на предохранитель. Осторожно положил на кровать.
И полез под нее – за кроссовками…
…Протянутые руки Валида тряслись. Трясся рот, тряслось все лицо. Отвратительно пахло потом – не человеческим, скотским, и мочой: вокруг коленок стоящего на них пакистанца расплылась лужа. У дверей жалобно повизгивал ротвейлер с раздробленным крестцом, валявшийся рядом с телами младших сестер Валида. Его отца, мать и двух младших братьев Юлле застрелил внизу, в гостиной. Сразу, как только вошел.
Юлле глядел спокойно, держа оружие в опущенной к бедру руке. Пистолет был массивным, но двенадцатилетний швед – крупный и крепкий – не казался несоответствующим оружию.
– Теперь слушай меня, раб, – сказал он жестко и резко. – Твой выводок я прикончил. Что ты хотел от меня услышать там, на улице, в моем городе, раб? Аллах Акбар?
Валид тонко заскулил.
– Ты так и не услышал… У меня сегодня еще два визита, – говорил швед. – И потом я не собираюсь оказаться в полиции. Я собираюсь извести вашу полицию в своем городе. Но для начала ты скажешь мне, раб – скажешь: «Скания Сеегер»[24]. Говори.
– Скания Сеегер! – готовно завизжал Валид, глядя влажными бессмысленными глазами. – Скания Сеегер! Юллеееее… Юллеее… я… мы…
– Никто не приедет на выстрелы, раб, – говорил Юлле. – Вы ведь часто развлекаетесь стрельбой во дворе, ведь так? Закон о стрельбе в черте города вам не писан? Кстати, у вас неплохой арсенал. Мне он пригодится. Нам он пригодится, раб.
– Юллеееее… юююууу…
– Смолкни, – сказал Юлле негромко, и вой отрезало.
Потом в доме прозвучал еще один выстрел.
Дер. Чистое. Столица Княжества
Теперь я знаю,
Что, когда я был мальчиком,
Такая черная дыра
Пролетела сквозь меня.
Она пролетела сквозь сердце,
И там образовался крохотный кусок пустоты.
(Очень похоже на сказку про Кая…)
Сначала она была маленькой,
И я заклеивал дырку волшебными картинками,
Которые брал из своей головы.
И волшебные картинки заклеили мое сердце.
Они были яркими и теплыми от крови,
И двигались, когда сердце билось.
Но черные дыры становятся больше и больше,
(Это можно посчитать из каких-то уравнений, но я их все уже забыл…)
Поэтому картинки стали проваливаться в пустоту
В моем сердце.
Над дорогой вставало солнце – зимнее, яркое и холодное. Княжество тут кончалось – неподалеку виднелся кунг с прямым дымком над ним и бронеавтомобиль в капонире из бетонных блоков, над которым мертво висел флаг на высоком флагштоке.
Семнадцать человек – взрослый и шестнадцать подростков, мальчишек и девчонок, – стояли на дороге уже, в сущности, не в Княжестве. Все, кроме одного, держали своих коней. Этот один – безоружный мальчишка – стоял спиной к дороге, лицом к остальным. Его лицо было злым и закаменевшим.
– Ну что, Багдад, – сказал Никитка Климин, и в его голосе тоже была злость, но не мертво-каменная, а звонкая, горячая, – думал, мы тебя не раскусим? – и мерзко выругался. Даже девчонки не стали цыкать на тринадцатилетнего мальчишку, старший брат которого был убит и даже неизвестно, где похоронен. – Думал, мы дурачки?
– Помолчи, Никита, – тихо сказал Верещаев. Он один не сам держал коня – повод его жеребца придерживал Димон Зубов. – Багдад, но это и впрямь глупо. На что ты надеялся? Я ведь понял все, еще когда Семеров привел тебя ко мне. Дело на тебя мне передали из Липецка потом, не успели твои хозяева его уничтожить. А понял-то я все с ходу. С ходу, – повторил он. Печально повторил.
Багдад судорожно вздрогнул плечами. Спросил хрипловато:
– Если поняли… зачем меня с собой брали? Я мог вас застрелить.
– А у тебя было такое задание? – усмехнулся Верещаев. Ребята за его спиной загудели.
– Может, его заставили? – соболезнующе спросила вдруг Иринка. – Может, у него семья в заложниках?
– Ну и что?! – резко, непримиримо отрубил Никитка. Багдад снова дернул плечом:
– Нет у меня никого… ни в заложниках, нигде. Вообще никого нету, поняли?!
– Были, – вдруг сказал Эдька Прохоров. – Уже были. Братья, сестры… даже отец. И даже Мать появилась. Ты сам ото всех них отказался. Сам их предал, скот.
Багдад вскинул на Эдьку злые, непонимающие глаза, шевельнул губами… и вдруг обмяк и потупился: понял, о чем и о ком говорил Прохоров. Опять поднял глаза, обвел взглядом стоящих вокруг, задержал его на Верещаеве, который смотрел на мальчишку спокойно и не мигая. И снова опустил глаза. Теперь уже – совсем.
– Ты думаешь, ты один такой? – презрительно обронил Юрка Земсков. – Были и другие такие же. Только они или сразу все рассказывали, или потом… рассказывали все равно. Прощенья просили. А ты – ты до последнего крысил. Пока тебя за химок с присланным диском не схватили и в твою подписку носом не ткнули.
– Да что с ним говорить! – выкрикнул, бледнея, Никитка. Его поддержал Игорек:
– Шлепнуть гада!
– Тихо. – Верещаев повел головой, этим движением пресекая начавшийся было общий шум. Подошел к Багдаду, мирно, негромко велел: – Глаза подними.
– Не могу, – мучительно выдавил Багдад. – Стыдно.
– Не ври, – в голосе Верещаева появилась капелька брезгливости. – Хотя бы сейчас. Не стыдно тебе, а – страшно. Было бы стыдно… – Он не договорил, потер рукой грудь слева. – Не бойся. Я тебя отпускаю… – И резким жестом снова оборвал начавшийся было опять шум.
– Куда? – Багдад еле выговорил это, вздрогнул.
– А куда хочешь. Хочешь – иди к своим добрым хозяевам, просись у них, чтобы отвезли в хорошую страну. Если твои хозяева еще живы и еще здесь. Хочешь – беспризорничай. Но чтоб в княжестве духу твоего не было. Тебе Родина не нужна, ты так сам решил. Но и ты ей – без надобности. Все честь по чести, мена на мену.
И это было – все. Все – в гораздо большей степени, чем гневные и злые выкрики ребят.
Багдад повернулся, как на строевом занятии, и пошел прочь.
Пройдя метров двадцать, он все-таки обернулся. Обежал взглядом плотную стенку людей на дороге. Прошел еще пару шагов спиной вперед, повернулся снова и побрел прочь, сутулясь и загребая ногами.
– Сейчас бы его… – Димка, до сих пор молчавший, вдруг притронулся к кобуре «парабеллума». – Зря отпустили тварь.
Верещаев посмотрел в глаза брату Петьки. Пропавшего Петьки.
– Не зря, – обронил Ольгерд. – Он сам себя наказал. Без веры, без родины, без друзей – не жизнь; кому, как не вам, знать это? Вот и пусть существует дальше… – Он обвел своих мальчишек светлыми, золотыми от злости глазами и повысил голос: – Может статься так – особенно в том мире, который был раньше, что человек живет и без веры, и без родины, и без друзей. И обвинять его в этом – глупо и постыдно. Нет тут его вины. Но если ему все это дают, а он в протянутые хлеб-соль плюет – оправдания ему нет. Какие бы красивые слова его ни научили говорить в оправдание.
