Николай Буянов - Опрокинутый купол
Под арку Борис въезжать не стал. Оставил машину у соседнего дома, прошел в ворота, к черной лестнице, ощущая промозглую сырость весенних сумерек. Лампочка, конечно, не горела… впрочем, ее вообще не было. Сейчас это играло на руку. Он бесшумно поднялся на один пролет выше нужного этажа, присел на ступеньку возле перил, чтобы видеть входную дверь, и принялся ждать.
Неожиданно щиколотки коснулось что-то урчащее, мягкое… На миг показалось: крыса! Бориса передернуло, но в следующий миг он сообразил, что это кот почившего «ведуна». Вот куда он, оказывается, пропал. То-то экономка убивалась… Феликс меж тем прыгнул на колени, улегся основательно, по-хозяйски, и замурлыкал, прищурив огромные фосфоресцирующие глаза. Борис улыбнулся ему: вдвоем ждать было не так мучительно.
Самое удивительное – дом оказался полон звуков. Три смерти за неполных две недели, а жизнь берет свое: за одной дверью Куин, женщина-врач, только что узнала, что ее психоаналитик на самом деле спит с ее дочерью, выясняя между любовными ласками, сколько процентов акций принадлежит ее деду, который вовсе не дед, так как тридцать лет назад в родильном доме няня по ошибке поменяла детей в соседних люльках и узнать, кто есть кто, можно только по родимому пятну, которое дедушка опознать не может в силу развитого старческого маразма. За другой дверью что-то шипело, распространяя запах прогорклого масла, и детский голос громко не желал спать («А почему Вовке можно, а мне…» – «Он старше». – «Ну и что! А мультики для маленьких!» – «Я сказала, в кровать!»). За третьей…
Лишь за нужной дверью было тихо. И он чуть не пропустил момент, убаюканный коварным Феликсом. Не было слышно шагов, не щелкнул ключ в замке и не заскрипели петли: все происходило в полнейшей жуткой тишине-полифонии, лишь размытая тень мелькнула на пороге, будто в ином измерении. Кот зашипел и выгнул спину.
– Тихо, тихо, – прошептал Борис, вскакивая с места.
Да, пломба аккуратно снята (родственники не объявились, теперь квартира перейдет государству), замок не поврежден ничем инородным, что лишний раз подтверждает теорию, полутьма, кухонный стол, коридор, ванная в темно-синем кафеле, но нет пистолета и шкатулки с двойным дном (изъяты как вещественные доказательства). Бордовый бархат на столе в гостиной кажется черным, как и пианино натурального красного дерева, и портьеры на окнах, и узкие листья пальмы, подле которой склонилась неясная фигура в чем-то мешковатом – то ли в пальто (отнюдь не приталенном), то ли в монашеской хламиде с капюшоном. Именно там, где зеркальный бар и кресло, развернутое спинкой к скрытой на стеллаже камере.
Он не прятался: незачем. Все осталось как прежде: кто-то объявляет кадр и хлопает хлопушкой, оператор снимает, осветитель светит, преступник приходит на место преступления. И он щелкнул выключателем (неожиданный свет полоснул по глазам, словно острой бритвой) и встал на пороге, увидев, как застигнутая врасплох тень метнулась в сторону, с вытянутой рукой в его направлении. Две вспышки, грохот, тишина и тьма…
Сыщик и убийца выстрелили одновременно и одновременно упали: убийца – на спину, ударившись затылком о подоконник (не почувствовав и не осознав), Борис – лицом вперед, с пулей возле левой ключицы.
Однако силы еще оставались. Не для того, чтобы поднять выпавшее оружие (тоже ни к чему), а чтобы проползти по ковру до окна, приподняться, морщась от боли, и заглянуть в мертвое лицо Маргариты Ермашиной. Нянюшки Влады. Главной Хранительницы.
И закрыть глаза…
Глава 22
КАК?
Странное это было место. Зрение еще не вернулось, а слух… Почему-то я ожидал услышать звуки большого города: стук копыт по деревянным настилам, разноголосую речь, крики торговцев, расхваливающих свой товар на все лады, стук топоров и мелодичное пение колокола, доносящееся с высокой звонницы собора, что на Крепостном холме. И удивился, когда осознал тишину. Тишина была глухая и ватная, прерываемая лишь мерным кап-кап-кап…
Мелкие и нечастые капельки воды (или чего-то еще). Шелест бумаги и осторожное покашливание.
– Капельница кончается, – сказал кто-то непонятную вещь. – Николаич, сбегай за сестрой, скажи, пусть зайдет в четвертую палату.
Осторожно шаркающие шаги приблизились и удалились. Вновь зашуршала бумага – надо думать, сосед уткнулся в свою газету. Загробный мир, со скорбной иронией подумал я. Вечная капельница (сейчас придет сестричка и сменит очередной пузырек) с иглой в вене – вместо чертей и кипящей серы в давно не мытых котлах.
А возможно, это было всего лишь краткое видение: миг, неуловимый переход через призрачную границу, инь и ян перемешались, серый низкий потолок в темных разводах сгинул куда-то (ремонт последний раз делали годах в тридцатых, когда попов изгнали и народ вместо опиума получил больничку для убогих)…
Было высокое северное небо, раннее утро и дорога, петлявшая серой лентой среди холмов, в седой траве. Я поднялся по склону, уже пригретому первыми солнечными лучами, чувствуя, как намокшие кеды предательски скользят вниз. Я поднажал, и скоро склон стал положе, а потом и вообще выровнялся. Пройдя еще сотню метров, я увидел у обочины дороги камень.
Он был теплый и чуть влажный, в мелких оспинках. В трещине, куда озорник-ветер, играя, занес комочек земли, торчала травинка. Надписей на камне не было. Пастушка возле него, как в прошлый раз, тоже. Я решил подождать. Сел и привалился к камню спиной.
И увидел женщину.
Точнее, сначала я увидел яркое светлое пятно и зажмурился. Потом, осторожно приоткрыв один глаз, разглядел фонендоскоп на груди, на белом докторском халате. Поднял взгляд выше: стройная шея, маленький, хорошо очерченный рот, высокие скулы с нежным румянцем и прозрачные северные глаза. Светлые, почти такого же цвета, как халат, длинные волосы были собраны в хвост на затылке.
– Повернитесь, – шепотом попросил я.
Она слегка удивилась.
– Что?
– Поверните голову.
Женщина повиновалась. На сей раз ее волосы перехватывал изящный черепаховый гребень в форме бабочки.
– Ленточка вам шла больше.
– Ленточка?
– Черная, бархатная. Вы потеряли ее в квартире в Якорном переулке.
Она помолчала.
– Вы все знаете?
Я осторожно пошевелил рукой. Сгиб локтя украшал лиловый синяк, но боли почти не было, игла от капельницы уже не торчала.
– Это вы мне звонили от экстрасенса, – утвердительно сказал я. – В день убийства…
– Вам?
– Точнее, не мне, а Глебу. А трубку взял я.
– Он упоминал, что у него есть брат. А когда вы поступили к нам, я увидела вашу истории болезни и поняла…
Левая сторона тела почти не чувствовалась. Я осторожно скосил глаза и увидел туго стягивающие повязки на плече и груди.
– Ваш хирург утверждает, что опасности нет, – успокоила она меня. – Легкое не задето, пуля прошла выше, в районе ключицы. Но крови вы потеряли порядочно, поэтому нужно отлежаться.
– А я думал, меня будете лечить вы.
Она улыбнулась уголками губ.
– Вы лежите в хирургическом отделении, а я кардиолог.
– Кардиолог… – я попытался сосредоточиться. – Вы Альбина Владимировна?
Она снова кивнула и дотронулась до нагрудного карманчика, где была прикреплена визитка (Европа!).
– Как там Вайнцман?
– Идет на поправку. Если пожелаете, он вас навестит. Вы с ним, можно сказать, соседи: вы на третьем этаже, он – на втором.
– И он молчал… Видел вас на экране и промолчал!
– На экране? – недоуменно переспросила она. – Но я никогда не снималась в кино.
– Снимались. Просто не подозревали об этом.
Она ничего не стала уточнять. Просто на мгновение сжала мою руку (здоровую) – жест получился очень милым и теплым. Поднялась, кивнула еще раз и вышла. Уже в дверях обернулась и произнесла:
– В бреду вы назвали меня Еланью. Значит, вам и в самом деле все известно?
Рана оказалась не слишком тяжелой. Через три дня я уже вставал, еще через два начал спускаться в больничный дворик, покурить в «предбаннике», перекинуться парой слов с местным обществом – о погоде, о политике (в которой я ни черта не смыслил) и о ценах на бензин. Как-то во второй половине дня, после тихого часа, пришел Слава КПСС – в модной кожаной куртке, джинсах и неизменных модных кроссовках на толстой подошве: этакий великовозрастный рокер, подмигнул мне и уселся на стул возле кровати.
– Я и сам мог спуститься, – ворчливо сказал я. – Пока еще не инвалид.
– Успеешь набегаться, – отмахнулся сподвижник и жестом фокусника извлек откуда-то, словно из воздуха, плоскую маленькую бутылочку марочного коньяка. – По двести грамм тебе не повредит.
Выпили, закусили, косясь на дверь, точно заговорщики: не войдет ли врач или сестра. Однако погода сегодня благоприятствовала – во всех смыслах: солнце вовсю пригревало сквозь высокие окна, скукоженный фикус на подоконнике оживился и потянулся вверх, жизнь просыпалась… А у меня было ощущение, будто какой-то участок мозга, отвечающий за эмоции, вдруг перестал работать, лишившись предохранителей (искаженное последней болью лицо, арбалетная стрела и крохотная лужица воды на паркете, мой собственный сдавленный крик: «Отсюда никто не выйдет! Среди нас убийца!!!» – да, именно с того момента божественный дар чувствовать радость и горечь неожиданно оставил меня, пепел Клааса стучал в сердце, но душа почернела и умерла…).
