Николай Полунин - Харон
Разумеется, он отдавал себе отчет, что за этими рождающимися у него названиями, из которых больше половины он не знал, с чем соотнести, ничего конкретного не стоит. Нет и никогда не было никакой Священной Рощи. Старался он припомнить, да так и не смог, отчего ущелье, по которому идет единственная тропа оттуда сюда, его тянет называть именно Тэнаром. Откуда он вообще взял, что танаты — это танаты? А не тонтон-макуты или красные какие-нибудь кхмеры?
«Про Таната — бога смерти я еще кое-как вспомнил. Правда, был он в единственном числе, черный, а не пятнистый, с огромными крыльями и длинным острым мечом. Эти совсем на него не похожи. Обмылки… Если серьезно, то идет, должно быть, замещение аналогиями, вытащенными из моего же подсознания. Но хорошенькое «из моего», если терминологию эту использует весь лагерь?…»
Дойдя до кучи черного плавника, собранной кем-то и когда-то, которая обозначала десятые линии, он свернул внутрь. Отсюда уже можно было увидеть, где кончаются палатки. За крайними — первыми, ибо отсчет шел от них — были только тьма и мгла, да отроги Горы подступали к самой воде.
Принятая нумерация линий была, так сказать, чисто изустной. Никаких табличек не было — как и собственных имен у тех, кто попадал сюда. Имена, даже если кто-то из последних сил цеплялся за них, быстро истирались в гаснущей памяти, и это был один из признаков, по которому различались старожилы и вновь прибывшие.
В своих сборах Харону приходилось все больше руководствоваться принципом: «Да ты пальцем покажи!» Списки составлялись с уймой лишних слов и не всегда точно описанных деталей.
Здесь, на одиннадцатой, если правильно вышел, линии, ему требовалось найти «желтую палатку с двойным входом и печкой позади сбоку».
Поначалу на сборы он тратил огромное количество… опять чуть было не подумал по привычке — времени, но потом на самом деле удостоверился, что тут это не имеет никакого значения.
Танат, к которому он обратился со своими недоумениями и, смешно сказать, чем-то вроде рационализаторских предложений, его попросту не понял.
«Что немудрено. Да ведь и проделывать эту работу — искать, собирать, увозить-уводить — приходится в общем-то одному мне. Какой от танатов прок — только если кто-то один, а за ним, по цепочке, и другие, начинают артачиться — тогда… Загонщики. Остальных же эти нелепицы организации — вот выразился-то, а?! — не касаются. Что такое единица, пусть это даже сам Перевозчик? У остальных иные заботы, иные страдания. Что ждет за Рекой — вот их вопрос вопросов. Почти каждый, самый оцепенелый и инертный, что-то такое предчувствует, предугадывает, подозревает…»
юдоль горечи и печали печалью а не болью наполнено все здесь
«У одного Локо-дурачка есть собственное имя, которое знает весь лагерь. К нему сходятся слушать его болтовню. Локо — неотъемлемая часть лагеря, как лачуга Харона-Перевозчика. Потому что Хароны, сколько можно догадаться, периодически меняются, а Локо — словно вросший в центре лагеря камень-валун — замшел и вечен. И он тоже был до меня, и ни в один список, и ни в один рейс его не включают, а уж тем более не называют среди отправляющихся в Тоннель. Не удивлюсь, если парень в «листопаде» звал меня именно к нему. Не удивлюсь… да ничему я уже, кажется, не удивлюсь. Если что-нибудь возьмет да и случится вот прямо сейчас — удивлюсь. Что-нибудь из ряда вон. Что-нибудь выпадающее из раз и навсегда заведенного порядка».
За ближайшей брезентовой стенкой что-то с лязгом обрушилось, загремело, покатилось.
— Дубина, — сказал женский голос. — Идиот.
— Я не знал, что она съемная, — ответил мужчина растерянно. Харон остановился послушать.
— Дегенерат, олигофрен! Скотина. Теперь вся Палатка провоняет керосином. Свинья. Боже, неужели мне придется мучиться с тобой и здесь? И на том свете от тебя одни неприятности.
— В ней должна использоваться солярка, по-моему, — неуверенно сказал мужской голос, и раздались звуки, как если бы жесть терли о жесть. — Не надевается. — Мужчина зашипел, снова громыхнуло, упав, металлическое. — Горячая, черт!..
Полог палатки был неопределенного пегого цвета. Из-под него, натянутого прямоугольным домиком, вел двойной тамбур. Похоже, это и есть искомое. Харон шагнул вплотную к палаточному боку.
Подобные сцены в лагере были чрезвычайно редки. Вместе с гаснущей памятью о прошлой жизни между мужчинами и женщинами утрачивались и брачные узы — если кто-то попадал сюда вместе с супругом. Дело было даже не в прекращении способности и потребности в физической любви. Распадались связи. А с ними и все сопутствующее.
Он поглядел с одного бока палатки, с другого. Да, действительно, когда-то она была желтой. Но где что-нибудь похожее на печку?
Словно в ответ раздался женский голос:
— Зачем ты затащил ее внутрь, болван?
— Я думал, так будет теплее. У меня зуб на зуб не попадает.
— А я ничуть не мерзну. Просто перестаю замечать холод. Я ощущаю настоящий комфорт. Почему ты не можешь, как я? Никогда не обладал силой воли. Всегда был слизняк. Мразь.
— Пожалуйста, перестань, Марго, — взмолился мужчина. Пробормотал невнятное. Потом: — Смотри, она так и продолжает работать, хотя в бачке нет ни капли. Поразительно. Как это получается? Внутренний цилиндр накален до малинового, и вентилятор гонит воздух, но чем он питается? Попробуй,
как тепло. Слышишь, Марго, погрей хотя бы руки, хочешь?
— Я в этом не нуждаюсь, — отрубила Марго. — Имбецил.
«Что-то больно разнообразно она ругается, — подумал Харон, переступая с ноги на ногу, — ни разу еще не повторилась».
Теперь он различал не такое уж слабое гудение внутри. Звук был слишком ровным, поэтому сперва он его даже не выделил из окружающего не менее ровного безмолвия с далекими привычными шумами лагеря. Они неслись из центра. На окраинах всегда бывало тише.
— Я только хотел сказать, что ты можешь не опасаться запаха гари. Ее просто не будет, хотя я решительно не понимаю…
— Что бы ты понимал! «Он не понимает»… Что бы ты понимал и что бы ты без меня делал, скажи на милость? Вот что ты собираешься делать?
— Я попробую приладить трубу обратно, хотя…
— Тупица! Я спрашиваю, что ты собираешься делать вообще? Как мы будем выпутываться из этого положения, в которое ты нас загнал? Ведь мы… ведь я очутилась здесь по твоей вине. Если бы ты не напился, как последний сапожник, мне не пришлось бы вести машину. Если бы мне не пришлось вести машину — машину! Боже! да твой драндулет давно нужно было списать в металлолом! — не провалились бы тормоза. Если бы не провалились тормоза, мы спокойно доехали бы домой, а не… не сюда.
— Если бы за рулем был я, тормоза провалились бы точно так же. «Мерседес» старенький…
— Нет, не провалились бы! В конце концов, этот столб пришелся бы на твою долю! Страх какой, до сих пор перед глазами стоит…
— Не понимаю, в чем разница, ведь я сидел рядом. Если бы мы поменялись местами и ты села справа…
— Я бы села сзади! — Послышались всхлипывания.
— Марго… Не надо, Марго. Ты ведь тоже была порядком на взводе, что уж теперь говорить.
— Подумаешь, лишний коктейль!
— Ты пила коньяк, Марго, — сказал мужчина устало. Возобновился скрежет жести о жесть. — С коктейлей ты начала. Как обычно.
Марго долго не отзывалась, и Харон, которому надоело торчать под палаточной стенкой, уже хотел войти, но тут голос Марго произнес:
— Отсюда можно выбраться.
Мужчина промолчал, и она повторила громче:
— Отсюда можно выбраться, ты слышишь меня? Мне сказали знающие люди. Отсюда выбирались… возвращались, есть ход.
— Марго, не сходи с ума. Ты же сама прекрасно представляешь, где мы находимся, только что говорила. Кто отсюда выбирался? Куда? Как?
— Есть ход! — Голос Марго зазвучал тише, но напористей. — Мне сказали те, кто знает точно. Он… — невнятно, — …кроме корабля. Обратно в горы. И там выводит. Надо только убедить, уговорить, предлагать что-то бесполезно, ему ничего не надо. К сожалению. А то бы я…
— Уж это конечно, — сказал мужчина. — Ты бы не растерялась. Тебе не привыкать.
— Перестань!
Харон почти увидел, как эта женщина досадливо отмахнулась. Она представлялась ему маленькой шатенкой, хорошенькой, как куколка, с лучистыми порочными глазами, вертлявой и злой. А муж был большой, рыхлый, может быть, с рыжей неаккуратной бородкой.
— Тебе, в конце концов, не привыкать тоже. Мы скажем, что у нас остались двое малышей. Или трое. Что они без нас пропадут. Хотя бы без одного из нас. И старуха мать… Ведь моя мама еще жива. Должно же в нем сохраниться что-то человеческое.
— И этот кто-то один будешь, конечно, ты. Откуда ему знать, что ты уже четыре года, как упрятала старушку в богадельню.
— Прекрати! — Марго зашипела, как рассерженная кошка. — Это называется геронтологический пансионат для страдающих некоторыми нервными…
