Майкл Гелприн - Кочевники поневоле
Аббат Дюпре скрупулёзно записывал перечень в извлечённый из походного планшета блокнот. Когда вернутся в апрель, опись вместе с выменянным товаром надлежит передать июнитам, под расписку.
Франсуа, стоя от аббата по левую руку и скрестив на груди руки, вглядывался в мартовский лес. Где-то там, в зарослях кустарника, за корягами, в укрытиях между стволами, таились февральские снайперы. Кто знает, сколько февралитов сейчас упираются взглядом ему в лоб через прорезь прицела. Впрочем, их не больше, чем схоронившихся в укрытиях апрельских солдат, взявших на мушку февральских купцов. Безопасность торгов, как обычно, обеспечивали стволами. Тотальное человеколюбие, в точности, как завещал Создатель. Возможно, и та девушка, Хетта, сейчас вдавила приклад в плечо и человеколюбиво целит зрачком ствола лейтенанту в гортань. При воспоминании о девушке, даже таком вот, брутальном, у Франсуа ворохнулось под сердцем. Девушка была точно такая, что грезилась ему по ночам, под качку переваливающейся через ухабы повозки и перезвон бубенцов с конских сбруй.
Рыба ушла в обмен на зерно, картофель и яблоки. Гружённые обменянным товаром волокуши потащились на восток, телеги покатились на запад. Через час и те, и другие сменились на новые.
Торги продолжались до заката Нце и возобновились на следующее утро, с его восходом. К полудню рыба у февралитов закончилась, появились первые волокуши со шкурами. Аббат Дюпре, до сих пор лениво позёвывавший от рутинной скуки, взбодрился, стал глядеть веселее и властно покрикивать на солдат, чтоб не мешкали.
Франсуа, всё так же скрестив на груди руки, равнодушно смотрел на переливающуюся чёрным, рыжим, серебристым и голубоватым пушнину.
– Снежный волк, ледяная росомаха, лазурный барсук, крапчатый горностай, – расхваливал шкуры февральский купец, растягивая их руками, поглаживая и взъерошивая мех.
– За росомаху на выбор мешок зерна, комплект фарфоровой посуды или две упаковки с пилюлями, – строго объявил аббат Дюпре. – За волка полмешка зерна, полкомплекта посуды или одну упаковку.
– Побойся своего бога, священник. – Высокий статный февралит шагнул вперёд. – Пять лет назад за росомаху ты давал четыре мешка пшеницы. Год назад – два с половиной. В прошлый раз – два. Ты, видно, хочешь, чтобы люди зимы перемёрли с голоду или загнулись от цинги? Пользуешься тем, что ты единственный покупатель? А как же твой бог, а, святоша? Который велел возлюбить ближнего своего.
– Господь говорит со мной устами избранных своих сыновей, – проговорил Аббат Дюпре безразлично. – Не я назначаю стартовую цену – её спускают мне из летних месяцев. Я лишь покорный слуга избранных и орудие в их руках, а значит, в руках Божьих.
– Я в этом не сомневался, – февралит усмехнулся презрительно. – Слуга избранных, говоришь? Ты попросту чёрная тряпичная кукла. Вы все куклы, штафирки, которыми вертят, как пожелают. Я бы не стал жить, окажись на твоём месте – не стал бы потому, что так жить постыдно. Я бы…
– Довольно! – Аббат Дюпре вскинул руку. – Ты либо принимаешь мою цену, либо я данной мне властью прекращаю торги.
– Дрянь, – сказал февралит брезгливо. – Какая же всё-таки дрянь. Да не ты, не переживай, слуга божий, ты всего лишь мелкая сошка, никто, говорящий ценник. Так же, как этот вот служака, – февралит кивнул на Франсуа. – Тебе велят снижать цены – ты снижаешь, ему стрелять и резать – он стреляет и режет. Ладно, торговаться, как я понимаю, бессмысленно?
– Верно понимаешь, – Дюпре кивнул. – Цены на пушнину твёрдые.
– Разгружайте, – обернувшись к волокушам, крикнул своим февралит. – Пускай подавятся.
С этого момента торги пошли быстрее. Волокуши одну за другой подтаскивали, угрюмо разгружали, не считая, сваливали на них выменянный товар, разворачивали и угоняли прочь. Вскоре Франсуа устал от людского мельтешения, от душного кровавого запаха недублёной кожи, от неизменного выражения брезгливости напополам со злостью на лицах людей зимы. Хотелось выпить, надраться так, чтобы вдрабадан, чтобы в хлам, так, чтобы перестать думать о том, что он участвует в жестокой и дурной постановке.
Франсуа взглянул на аббата Дюпре, тот, высунув от усердия язык, прилежно писал в блокнот.
– Заканчивайте без меня, – категорично заявил лейтенант. – Пойду, не по себе мне.
Не слушая возражений слуги Божьего, он обогнул телегу с наваленными на неё тюками с тряпьём и двинулся поперёк Ремня к лесу. Он уже готовился махнуть с обочины в придорожный кустарник, когда внезапно услышал за спиной девичий голос. Франсуа резко обернулся – Хетта Йохансон, подбоченившись, что-то выговаривала аббату. Лейтенант скорым шагом заспешил к ним, едва сдерживаясь, чтобы не пуститься бегом.
– …даже не думайте, что я стану щадить ваши так называемые чувства! – кричала Хетта в лицо священнику. – Вы, прикрываясь вашим богом, вашим идолом, которого нет и никогда не было, обрекаете невинных людей на смерть. У нас в кочевье второй год не родятся дети. У нас приходит в негодность оружие. У нас кончаются патроны. У нас болезни, хвори, того и гляди, начнутся эпидемии, у нас…
Хетта внезапно осеклась. В следующий момент слёзы брызнули у неё из глаз и потекли по щекам. Священник, не меняясь в лице, безучастно глядел на февралитку. Франсуа подскочил, оттолкнул аббата, встал между ним и девушкой. На секунду их взгляды встретились, и лейтенанта ожгло болью и ненавистью.
– Пойдём, Хетта, – Бьёрн Йохансон ухватил сестру за предплечье, потянул за собой. – Что толку метать бисер перед апрельскими свиньями.
– Постой! – неожиданно крикнул Франсуа и шагнул вслед. Февралит обернулся, презрительно скривил губы. – Подожди. – Лейтенант вдруг отчётливо понял: от того, как он сейчас поступит, будет зависеть что-то чрезвычайно важное, что-то такое, что может изменить всю его жизнь, и не только его. Он не знал, что именно это «что-то», не представлял и не ведал.
Три человека, замерев, разглядывали друг друга. За спиной неразборчиво бормотал аббат Дюпре. Решение пришло внезапно, Франсуа сам не знал, как и откуда. Он сорвал с пальца кольцо, то самое, фамильное, от матери. И, сделав последний разделяющий его с февралитами шаг, протянул девушке. Белый прозрачный камень, поймав луч Нце, брызнул всполохом света.
Снизу вверх заглядывая лейтенанту в глаза, Хетта робко протянула руку. Кольцо скользнуло в её ладонь. Хетта опустила глаза и несколько секунд заворожённо смотрела на него. Затем вновь подняла взгляд. Боли и ненависти в нём больше не было. А было нечто такое, от чего у Франсуа вдруг перехватило дыхание и заколотило в груди.
Медленно, очень медленно, Бьёрн отступил назад. Обхватил девушку за плечи. И едва заметно кивнул. Франсуа кивнул в ответ. Февралит, всё так же обнимая сестру за плечи, повернулся спиной и повлёк её прочь.
Глава 4
Ноябрь. Курт
Курт слушал, что говорила ему Снежана, и не слышал. Слова, каждое само по себе, были знакомы и понятны. Слова складывались во фразы, и всякая в отдельности была понятна тоже. Но не вместе. Собранные вместе, фразы удирали от Курта, ускользали, отторгались не желающим принимать их сознанием. Он оглядывался, пытаясь уцепиться за что-то понятное, ясное, прочное. Поваленный ствол дерева, на котором сидела Снежана, подшёрсток жухлой травы, красно-бурая палая листва, раздвоенная пряная сосна знакомых очертаний… Вот они, привычные и с детства знакомые кусочки жизни – на прежнем месте.
– Наша планета, наш мир – не Земля, – ровным размеренным голосом проговаривала фразы Снежана. – Слово «Земля» – наверняка безграмотный перевод ваших священников, видать, им так удобнее было перетолковать древний эпос. Наш мир называется Террой, и это не та планета, на которой жили наши предки. Здесь схожие с исконной Землёй сила тяжести и состав атмосферы. Но всё остальное разное. У этой планеты два светила – дальнее, дневной Сол, и ближнее, ночной Нце. Планета вращается вокруг Сола, а Нце вращается вокруг неё. Неужели вас ничему этому не учили?
– В школах октября не учат ереси, – заносчиво ответил Курт. – А то, что ты говоришь – ересь.
– Значит, астрономия – это ересь, – в до сих пор ровном голосе Снежаны появился сарказм. – Фенология, надо понимать, тоже. И времена года, по-твоему, меняются по божьему велению, не так ли?
Курт подтвердил, что именно так.
– Разумеется, как же иначе, – сказала Снежана с издёвкой. – То, что Терра вращается вокруг собственной оси, есть, я догадываюсь, ересь в квадрате. А то, что в отличие от исконной Земли полный оборот совершается не за день, а за год – в кубе. И, разумеется, в ваших школах ничему этому не учат. Так?
Снежана замолчала. Курт, потупившись, молчал тоже. Он не понимал. Не мог, не хотел понять. Он знал арифметику, которую преподавал пастор Клюге, и начальную математику, которой учил проведший в кочевье два года августит со странным именем Профессор. В квадрате означало умножение числа на себя. В кубе – такое же умножение, но проделанное дважды. Однако как можно умножить на себя ересь?..
