Дмитрий Бондарь - Здесь птицы не поют (СИ)
В длину вся композиция занимала метров восемь — девять, три в высоту. Для любого музея — гигантское полотно, но здесь, среди почти первозданной природы она смотрелась как маленькая карикатура на последней странице журнала.
— Пойду‑ка, Юрку позову, — встал на ноги Моня. — И Савельева с Перепелкиным. Может чего путнего скажут?
Спустя пять минут под скалой собралась экспедиция в полном составе, кроме поварихи, которая издалека глянув одним глазом, решила, что ей это неинтересно.
— Сколько раз здесь ходил — вижу впервые, — чесал затылок рыжий Сашок. — Гляньте, морда какая! Жесть!
— А ее не отовсюду видно, — пробормотал Савельев и отошел назад на десяток шагов. — Здесь уже просто скала!
— Не понимаю, как так можно? — тощий Перепелкин вооружился биноклем и последовательно рассматривал изображение — метр за метром. — Однако там действительно что‑то написано. Стальич, ты свой айфон взял?
— На кой он мне здесь? — развел руками начальник экспедиции.
— Сфотографировать нужно бы.
— Верно. Цифровик где‑то есть. Олежка, ты же вещи паковал? Принеси, пожалуйста, — обратился Савельев к бригадиру.
Борисов согласно кивнул и направился к лодкам.
— Что скажешь, краевед? — спросил Савельев Юрика. — Есть мысли?
— Это Улу Тойон нарисован, — уверенно провозгласил якут. — И шаман какой‑то — на куче мертвецов. Под ним — алтарь жертвенный. И, видите, вон там, в самом правом верхнем углу — из дыры лезет еще какая‑то рожа? Думаю, паря, это переход между мирами открылся для духов. Плохая картинка.
— А написано что? Это по — якутски? — к Юрику протиснулся Семен — капитан.
— Это? — Якут достал из кармана на груди сигарету, прикурил. Вид у него был до невозможности многозначительный. — Не знаю, Сема, ерунда какая‑то. Саха суруга другая, паря, совсем другая.
— Не, это не якутский. И не юкагирский, и не тунгусский. Да у них вообще алфавиты на основе кириллицы, — рассудительно сказал Перепелкин. — А здесь что‑то непонятное. Я бы сказал, что это на южноамериканскую письменность похоже. Если рисунок старый, то я даже не предположу, кто эту надпись нанес. И — как?
— Да, — кивнул второй капитан — Виталий. — У здешних своей письменности отродясь не было. Я где‑то читал, что только местные бабы имели свою. На основе пиктограмм. И видел пару картинок — вообще на вот это, — он показал пальцем на рисунок, — не похоже.
— Сам ты баба, — обиделся Юрик. — Все у нас было!
— Это монгол бичиг — традиционное монгольское письмо, — заявил кто‑то Рогозину еще незнакомый. — Бывал я в тамошних краях, при коммунистах еще. Точно такие каракули видел. Очень похоже. Вроде как ящерки с гребешками на спине бегут сверху вниз и обратно.
— Монгольская письменность? Здесь? — Юрик скривил тонкие губы. — Молчал бы, эксперт! Откуда здесь монголы? Ерунду говоришь, паря!
— Да пошел ты! — обиделся оппонент. — Я тебе говорю, что по — монгольски здесь накорябано, значит по — монгольски!
— Да ты на своем русском читать научись сначала, — напористо заорал Юрик. — Грамотей!
— Кто бы говорил, — заржал Моня.
— Жаткнитефь, а? — и Шепелявый Матвей решил поддержать общий разговор.
— Вы еще подеритесь, — хмыкнул Савельев. — Специалисты хреновы. Отвезем фотографии в Москву, там определят точно. Успокойтесь, короче. Олег? Ты сделал снимки?
Борисов, прикусивший зубами окурок, поднял над головой кулак с оттопыренным вверх большим пальцем, показывая, что все успел.
— Тогда собираемся и — на весла! И так полчаса потеряли. Игорь Семенович, — обратился Савельев к своему заму, — ты на карту нанеси точные координаты места, может, и в самом деле что‑то интересное для всяких археологов? Расходимся!
Толпа двинулась к лодкам, а перед скалой остались только Рогозин и Юрик.
— Плохие знаки, однако, паря, — якут прикурил новую сигарету от догорающей прежней, выпустил клуб густого дыма. — Дерево помнишь? Улу Тойон. Это место видишь? Опять Улу Тойон. Скоро и сам он нам встретится. Поверь мне. Если Улу Тойон начал давать нам знаки, значит, паря, он очень хочет нас увидеть. Держи крепче талисман. А эти все, — Юрик бросил короткий взгляд хитрых раскосых глаз на гомонящих у берега людей, — умрут, когда придет Улу Тойон. Страшно умрут.
Рогозин невольно сжал внутри брючного кармана обрывок обменянной тряпки.
— И никак не помочь? — спросил он.
— Им? Как им помочь? — Юрик выпустил очередной, особенно густой клуб дыма изо рта. — Моего иччи на всех не хватит. Хорошо будет, паря, если он нас с тобой от Улу Тойона укроет. А им мог бы помочь сильный шаман, но где его взять? Не каждый шаман может прогнать Улу Тойона.
— Так зачем же мы плывем туда? Может быть, лучше вернуться?
— Так не будет, — Юрик покачал головой. — Никто тебе не позволит сорвать план экспедиции из‑за Улу Тойона. Ведь считается, что его нет. Глупые люди. Как будто если зажмуриться, то медведь сам уйдет!
— А что на рисунке изображено? — почему‑то вполголоса спросил Рогозин.
— Вот на этом? — зачем‑то уточнил якут. — На этом показан ритуал призвания Улу Тойона и открытие… как это? Дверь, калитка, ворота? Нет, похожие слова, но не те…
— Прохода?
— Ну, можно и так сказать. Я такой рисунок у Матрены видел. Не совсем такой. Вон тех мертвых людей на нем не было. Только один мертвяк лежал на круглом камне. А восьмирукий Улу Тойон там был…
— Тебе, Юрик, нужно в большой город перебираться, салон волшебства открыть. Деньги лопатой грести станешь — по ушам знатно ездишь, — неслышно подобравшийся Моня снова заржал. — Пошли уже, пора дальше плыть.
— Дерьмо плавает, — сплюнул сквозь зубы Юрик.
— Лучше плыть как дерьмо, чем утонуть как золото, — философски заметил Моня. — Впрочем, если боишься своего Улу Тойона — оставайся здесь. Савельев, конечно, недоволен будет, но…
— Сам оставайся, — буркнул якут и быстрым шагом, скрипя речной галькой, направился к стаскиваемым в реку лодкам.
Глава 4. Далеко
Берег почти не изменялся. Скалы, ёлки, застрявшие на мелководье коряги. Река тянулась и тянулась. За каждым поворотом хотелось увидеть что‑то новое, но природа словно застыла. Десять верст назад, теперь — разницы никакой. Те же деревья, те же камни.
Только ровный гул мотора, только свежий, почти холодный, ветер в лицо и иногда брызги. На впередиидущей лодке изредка покуривали — набегающий поток доносил запах горелого табака. И на многочисленных изгибах реки моторы сбрасывали обороты, чтобы лодки могли вписаться в русло, — и тогда ветер пропадал совсем. Вот и все разнообразие.
Перепелкин, как и собирался, отстал час назад, свернув в какой‑то приток. Он забрал с собой Шепу, рыжего Санька, Виталия — мента, Монгола — так прозвали знатока монгольской письменности. Еще двух парней, с которыми Рогозину познакомиться еще не довелось, но по обрывкам слов, сказанных другими, он знал, что они оба москвичи, аспиранты — геологи.
Встретиться должны были еще через два дня, уже в постоянном лагере, который команде Савельева предстояло подготовить, пока Перепелкин проводит изыскания.
Теперь речную зыбь резали носами две лодки — савельевская и борисовская. На этот раз Рогозин сидел в лодке Савельева, но здесь было совсем скучно. Здесь не было его прежних знакомцев Мони и Юрика. Молчаливый капитан Семен, спящая повариха Оксана, сам Савельев, да рулевой — Гоча. Вот и вся компания, если не считать сосредоточенного пса Атаса.
Сначала Виктор побаивался этого матерого маламута, — пес отнесся к новому пассажиру холодно и проявлять свойственное подобным породам дружелюбие не спешил. Рогозину же и вовсе было боязно приблизиться к зубатой пасти Атаса. Несмотря на замечательные собачьи стати и ровный нрав, пес совсем не производил впечатления коммуникабельной собаки.
Высотой в холке до середины бедра стоящего человека, весом килограммов на сорок — сорок пять, крупноголовый, светло — серого с темной спиной окраса, весь плотный, крепкий, почти квадратный в любой проекции, пес больше всего походил на борца в отпуске — слегка заплывшего жирком, но совсем не потерявшего умения, скорости и силы. А если вспомнить про усеянную крепкими белыми зубами пасть, то находиться рядом с Атасом становилось жутковато: впечатление возникало сродни тому, которое зритель в цирке обнаруживает, понимая, что у клетки, внутри которой мечется тигр, не закрыта дверца.
Теперь собака расположилась неподалеку — всего в каком‑нибудь шаге от Рогозина, но вела себя так, словно была в лодке вообще одна. Лежала на брошенном на дно тюке и неподвижно смотрела на берег.
Рогозин еще раз с уважением оглядел собаку — от кончика слегка закрученного над спиной хвоста до кончика носа и небольших аккуратных ушей, и в который раз подивился красоте собачьих форм.
