Дмитрий Силлов - МКАД
— А если, защищаясь кого-то, покалечил или убил? — поинтересовался я. — Тогда наказание есть?
Оба стрельца посмотрели на меня с удивлением.
— Какое ж наказание, если ты защищался? Коли два независимых видока твои показания подтвердят, значит, хошь оставайся, а хошь иди на все четыре стороны, никто тебе препятствовать не будет. Ну что надумал? Если идешь, то пошли, отведу в караулку.
— Иду, — сказал я…
В караульном помещении хмурый дядька в кольчуге принял у меня «Калашников», тепловой пистолет и СВД. Винтовку брал в руки с почтением, будто золотую, аж морщины возле глаз слегка разгладились.
— Откуда ж такое? — спросил.
— Долгая история, — отмахнулся я. И пошутил: — Если книжку напишу, дам почитать.
— А ты напиши, — вполне серьезно сказал дядька. — Сейчас только старцы-Хранители пишут, да и то лишь Книгу Памяти, которую сами и читают. Мы же грамоту позабыли. Что в отрочестве учили, все из головы вылетело. Так бы, глядишь, хоть вспомнили, как буковицы выглядят.
— Постараюсь, — хмыкнул я, прикидывая, что если собрать все то, что мне успели рассказать Данила с Фыфом, то, глядишь, и вправду на книгу наберется. Друзья остались там, возле Зеркала Миров, — набрать шамирита и помочь Отшельнику изучить сердце Измайловской аномалии. Старик хотел разобраться, действительно ли Зеркало влияет на гон мутантов и Черный Свет в подвалах Кремля? И если да, то можно ли его отключить? Я верил, что у них все получится. Но остаться с ними не мог — у меня было два слишком неотложных дела в Кремле.
— А не подскажешь, где бы мне найти матерей дружинника Тимохи и опричника Орясы? — спросил я.
— Матерей? — удивился дядька. — Одна мамка у них, братья они. Только Тимохин батька дружинник, который взял Маланью временной женою, а Оряса — сын ее от законного мужа. Тимоха-то всегда стеснялся брата, хоть и подкармливал тайком из дружинного пайка. А Оряса всю жизнь мечтал быть на него похожим. Говорят, из-за того и в Поле Смерти влез, и в поход напросился с Данилой. Не слыхал про них чего?
— Слыхал, — сказал я, разворачивая завернутые в обрывок брезента обломки меча. — Погибли они оба. Причем оба — как истинные кремлевские дружинники. Сперва Тимоха, а после и Оряса, мечом брата многих мутов положивший. Надо бы меч матери передать…
— Некому его передавать, — покачал головой окольчуженный дядька. — Померла вчера Маланья.
— А отцы?
— Батьку Тимохи давно уж схоронили, в рейде погиб. А отца Орясы еще при прошлом штурме Кремля нео со стены копьем сбил, когда тот обезьянов из пищали отстреливал.
— Получается, дети в отцов пошли, — задумчиво произнес я.
— Получается так, — кивнул дядька. — А чего удивительного-то? Все мы, кремлевские, такие. И стены эти старинные защищать до последнего будем от любой пакости, что на нас полезет. Меч же ты мне оставь, я его Хранителям Веры отнесу. Пусть положат в Храме, рядом с Книгой Памяти и Реликвиями Предков. Там ему самое и место.
— Это верно, — произнес я, бережно передавая собеседнику обломки меча. — Кстати, не подскажешь, а где тут у вас девушка поет под гитару? Глаза еще у нее такие, цвета неба…
Почему-то последние слова я произнес с трудом, словно что-то мешало мне говорить.
Мужик заметил:
— С тобой все в порядке, парень?
— Нормально… Бывало и хуже.
— В трактире Бармы она поет по вечерам, многие ходят слушать. Сначала клинья пытались подбивать, но потом обломались — девка боевая, никого к себе не подпускает. Так что ты тоже не надейся, ежели чего. Кстати, тебе, похоже, не трактир нужен, а хороший лекарь, вон как с лица побледнел.
— Да нет, обойдусь без лекаря, — отмахнулся я. — А где тот трактир?
— Как выйдешь отсюда, иди вдоль Школы, потом прямо через Ивановскую площадь. Только в Живую рощу не влети, а то деревья сожрут, охнуть не успеешь. Рощу по правую руку оставишь, свернешь налево. Там за Кавалерийским дружинным корпусом Потешный дворец будет, около него трактир и найдешь.
— Благодарю, — кивнул я разговорчивому мужику и направился к выходу из караулки…
…Народу в трактире было действительно много. После трудового дня люди шли сюда расслабиться, поговорить, пропустить кружку медовухи, на мой вкус похожей на сладкое пиво.
И послушать песню.
Напротив барной стойки имелось некое подобие сцены, накрытой старым ковром. На сцене стоял резной старинный стул, потемневший от времени. А на стуле сидела девушка с гитарой и пела грустную песню:
Это не любовь, это просто мечты,
Что ложатся на бумагу из-под карандаша…
И я знаю, что кто-то, а быть может и ты,
Прочитает и замрёт на миг не дыша.
Это была она. Ее глаза, ее голос, ее руки, медленно перебирающие струны видавшего виды инструмента. Но я не спешил подходить к ней. Напротив, я сидел в самом дальнем и темном углу кабака, надвинув балахон на самые брови, потягивал мед, не чувствуя вкуса… И смотрел… И слушал…
Одинаковые песни, одинаковый ритм,
Одинаковые мысли зазвучат в унисон…
И как хочется верить, что там ни говори,
Что всё это реальность, а не ласковый сон,
Что ты всё-таки нашла не затем, чтоб терять,
И что все же он нашел не затем же тебя,
И что снова не придется опять и опять
Забывать и возвращаться на круги своя.
И по новой повторять: «Все пройдет — ну и пусть,
Будут новые встречи, как наборы клише…»
Вот как вместо надежды поселяется грусть
В покорёженной жизнью, но живущей душе…
Песня окончилась. Бабы, пришедшие в местный аналог деревенского клуба вместе с мужьями, украдкой утирали слезы. Мужики хмурили брови. Один, что сидел неподалеку от меня, процедил сквозь зубы.
— Эх, как она это спела… Прям по сердцу скребанула.
— Потому что свою душу наизнанку вывернула, — всхлипнула его дородная супруга, сидящая рядом. — Тоже, поди, ждет своего бродягу, которого носит неизвестно где.
Я все слышал, но продолжал сидеть на своем месте. Я слишком хорошо помнил о том, как уже однажды рыл ей могилу. И как потом мутант, которому было просто скучно жить на этом свете, вдосталь поглумился над тем, что я очень глубоко и трепетно прятал в своем сердце — в том числе и от самого себя. Поэтому я просто сидел и ждал… Чего? Сам не знаю. Может быть, его величества случая, который, как известно, иногда снисходит к людям, очень-очень сильно ждущим его появления…
К моему столику подошла дородная деваха, одна из трех местных официанток, обслуживающих посетителей.
