Олег Верещагин - Возрождение
И теперь эта вера дала трещину. Но тоже очень странную. Никак не связанную с отцом Никодимом и его гулким басом, произносящим полупонятные чужие слова.
Похоже, Бог… боги?.. все-таки были. Очень похожие на людей…
– Ага… местный… – Володька наконец кивнул – спрашивавший мальчишка смотрел на него с терпеливым веселым удивлением. Он был старше Володьки на пару лет, примерно так.
И вдруг Володька узнал его.
– Сашка, – сказал он, сам не веря себе и слыша свой голос будто бы со стороны. – Белов, Сашка!
– А? – Мальчишка удивленно смерил Володьку взглядом. Потом моргнул – неуверенно, всматриваясь. Поводил пальцем по темным от вечных обморожений губам. И уточнил: – Володька? Веригин, да?
– Ага, – кивнул Володька. И поразился тому, что Сашка улыбнулся – широко, радостно, а потом подошел, чуть проваливаясь в снег, и обнял Володьку, а потом вдруг расцеловал в обе щеки. Тот жутко смутился и хотел отстраниться, но Сашка уже сам выпустил его и стукнул в плечо:
– Живой! Правда живой! Ну ты и молодец!
– Ты тоже… живой… – с легкой неуверенностью сказал Володька, шмыгнув носом, и Сашка кивнул и засмеялся чуть удивленно – как будто ему самому было немного странно, что он живой. – А ты… – Володька показал вокруг рукой и не смог ничего спросить. Но Сашка понял. Незаметно махнул рукой нескольким мальчишкам, которые удивленно смотрели на Володьку, и пояснил:
– Я лицеист. Лицеист РА – ну, то есть Русской Армии. Это такая организация… она по всей России, – это Сашка сказал немного неуверенно, но – лишь немного. – А едем мы из Владивостока.
– Значит… – Володька глотнул и снова не смог договорить, и снова Сашке это не понадобилось.
– Да. Не все погибло. Верней… – Он задумался и решительно поправился: – Все погибло. Теперь все – новое.
– А я думал… я думал, мы с дедом остались одни. Совсем одни, – выдохнул Володька. – И ничего больше не будет до самой смерти. Я думал…
– Ой, ладно! – Сашка стукнул его в плечо и вдруг хлопнул уже себя по лбу: – Эй! А ты попросись с нами! Очень даже легко. К Николаю Федоровичу подойди и попросись. Он возьмет, точно тебе говорю!
– Правда?! – обрадовался Володька. И понял, что правда, и ощутил такое счастье, такое ликование, что едва не задохнулся… – А где этот… ну… Николай Федорович?..
…В прожекторном свете около входа на станцию казалось теплей. Романов и Жарко, стоя плечом к плечу, еще секунду назад наблюдали за тем, как вовсю идет импровизированное празднование, но теперь оба повернулись к подошедшему старому железнодорожнику и говорили с ним. Романов провожал взглядом взлетающие то и дело ракеты (запаса не жалели!) и негромко говорил – слова повисали на секунду в воздухе плотными клубочками пара, а потом их мгновенно уносил ледяной ветер…
– Вы должны обеспечить работу станции. Это приказ, – завершил беседу Романов. Получилось жестко, почти жестоко. Но о чем тут было говорить еще?
Стоявший перед ними старый дорожник ссутулился. Больше всего старику сейчас хотелось упасть на колени, вцепиться в полу полушубка этого странного, словно бы из сказки вышедшего человека и умолять его – не бросать их с внуком среди ледяного ужаса вокруг. Но… последние слова гостя заставили старика встать по стойке «смирно» и козырнуть:
– Есть обеспечить работу станции! – И только потом он позволил себе слабость: – А вы… вернетесь вы?
Строгий и усталый взгляд с молодого темного лица вдруг стал… ласковым. На самом деле ласковым.
– Не бойся, отец, – сказал мужчина. – И мы вернемся, и с востока еще придут поезда… Не бойся, не один ты. Не один.
– И просьба у меня будет… – Старик помялся. – Внука… заберите с собой. Пожалуйста. Уж не откажите. Он у меня… натерпелся.
– Почему не забрать, – кивнул Романов и, глядя в спину отошедшего старика, задумчиво сказал Жарко: – Ты знаешь… Я заметил одну интересную вещь. На Земле, похоже, уцелели два типа бывших людей. Это те, кто готов без колебаний жрать мясо ближнего своего, чтобы уцелеть, – так сказать, вершина расчеловеченности. И мы – фанатики нового порядка и нового мира. Все «средние данные» вымерли. Так или иначе, но вымерли. И поделом. Остались только два ясных и однозначных полюса, никакой аморфной массы между ними не болтается.
– Наверное, ты прав, – согласился задумчиво слушавший Жарко. – Но… я вот думаю о Москве. В ней жило полмиллиона как минимум русских детей, которым еще и четырнадцати не исполнилось. Где они все? Уцелели из них хорошо если несколько сотен, выжили потом – несколько десятков… Ты можешь себе представить полмиллиона детских трупов? Раньше меня привела бы в ужас такая картина. А сейчас – ничего, справляюсь. Только все равно страшно. «Аморфная масса» – но своих детей они любили, на какое-то будущее рассчитывали…
– Если бы они на самом деле любили своих детей и думали о будущем – они бы не допустили того, к чему мы пришли в конце концов, – возразил Романов спокойно. – Что они там о себе ДУМАЛИ – дело сотое. Объективно они каждым своим шагом усугубляли несчастье в мире и предавали своих любимых детей. Все, что случилось в последние годы, – только финал. Короткий и очень яркий, от этого очень страшный. А до него каждый день по всей Земле убивали, расчленяли, пускали на косметику и лекарства, да что там – тем же самым обычным образом, лишь не так открыто, как сейчас, поедали тысячи детей. Но всем было плевать, потому что эти трупы не лежали огромной наглядной грудой и, главное, это не касалось каждой отдельно взятой панельной норки.
– Мой младший брат с родителями был где-то в Питере… – Романов посмотрел на Жарко удивленно – никогда тот не говорил о своей семье, Романов привык думать, что, может быть, ее и не было у него? – Он прислал мне эсэмэску. Пять слов: «Мне холодно я тебя люблю». И все. Я понимаю, что ты прав. Я согласен. Но сколько таких эсэмэсок было отослано? Мне на самом деле не жалко взрослых. Но не жалеть детей я не могу. Я, в сущности, и к вам пристал только затем, чтобы спасти как можно больше детей – кого успею и сумею… И я не ожидал, что получится… так получится. И сейчас еще – далеко не доволен тем, что происходит… – Жарко проводил глазами двух пробежавших мимо мальчишек. – Понимаешь, мы ведь – обычные. Мы ничем не отличаемся от остальных людей. Только решимостью. Ты скажешь, что это немалое уже отличие, я соглашусь. Но не такое уж и сильное. И со временем – все менее заметное… А нам надо, чтобы те, кто придет нам на смену, на самом деле были новыми людьми. Во всем. Чтобы то, что мы считаем подвигом – вот хотя бы взять на себя ответственность за что-то сложное и опасное, – у них было обычным делом. И это самый простой, самый тупой пример. Иначе все было и будет зря.
