Игорь Поль - Несущий свободу
Но сегодня Марти за словом в карман не лез: страх придал ему смелости.
– Если вернемся, – ответил он также со значением.
– Следи за своим сектором! – совсем уже взъярился сержант. – Вон нарушитель прется!
Погрузившись в работу, Марти не сразу заметил высокого гражданского, появившегося из двора горящего дома. А когда заметил, то понял, что у того с головой нечисто: он нес на руках тело без ног. Мертвое, это было видно сразу.
Марти подстроил оптический усилитель. Лицо человека с бессмысленными глазами рывком приблизилось, задрожало на грязном стекле.
– Пусть прется. Не видишь – у парня башню снесло.
– А вдруг это террорист? Подойдет ближе и шарахнет гранатой.
– Ага. А в мертвеце базука. Точно.
Человек ковылял прямо на него. Марти даже подумал: неплохо бы отползти в сторону, и пускай бедняга идет себе своей дорогой.
Вчера Палакис все продумал заранее: надо было выиграть только два раза и сразу выйти из игры, потому что двух выигрышей в такой игре ему с лихвой хватило бы на целую неделю роскошной жизни с посещением борделя мадам Габиа, и еще останется, чтобы отправить домой и накупить сигарет. Расклад оказался удачным и все ставили крупно, Палакису приходилось непрерывно пасовать, потому что в день получки все ставили только наличными, а он успел вложить в банк все свои деньги, но на последней сдаче судьба улыбнулась: к нему пришел третий валет, и он открыл карты. Он выиграл почти пятьдесят тысяч. Теперь-то он терзал себя: играть еще кон было необязательно, он заработал на первом столько, сколько и мечтать не мог. Но это было теперь, а вчера он подумал: он дал себе слово выиграть два раза, а не один. Второй кон выиграл наводчик из первой батареи, а он проиграл десятку. И у него еще осталось сорок, так что он решил, что обязан выиграть еще раз, прежде чем встанет из-за стола. Но ему не повезло ни в третьем коне, ни в четвертом, ни даже в пятом. Последний, шестой кон стоил ему десять тысяч, пять из которых он остался должен.
– Эй, сюда нельзя! – заорал Палакис, наконец-то отыскав объект для своей злости. – Запретная зона!
Человек ковылял, как прежде, не обращая внимания на вой мин. Уже без всякого усилителя Марти видел его равнодушное лицо, мокрые от крови брюки. Палакис вскочил, поднял лицевую пластину, пригибаясь, бросился навстречу.
– Ты что – глухой? Назад, мать твою, буду стрелять!
Мужчина остановился, наткнувшись грудью на ствол карабина. Так близко, что Марти мог различить испарину на его лбу.
– Пошел, пошел! – приговаривал сержант, тесня его. – Нечего тут! В лазарет иди. Слышишь? В ла-за-рет!
И тут мужчина отпустил свою ношу. Тело шлепнулось на чахлую травку, Марти почувствовал на лице теплые брызги, плотно зажмурился, задержал дыхание от отвращения, и потянулся в карман за платком; а когда снова открыл глаза через пару секунд, увидел, что сержант уже валяется на земле, странно подергивая ногами.
– Медленно подними руку, – приказал фальшивый сумасшедший, направив сержантский карабин в лицо Марти, – и выдерни разъем питания.
Словно в оцепенении, Марти подчинился; только одна мысль не давала ему покоя: мусульманин или анархист?
– Сколько вас?
– Трое.
– Где третий?
– Там, в машине.
– Он старший?
– Да. Лейтенант.
– Раздевайся. Поторопись.
Если анархист, тогда повесят. Если мусульманин – будут пытать. Не сводя взгляда с рукояти ножа, торчащей из раскрытого шлема сержанта, Марти защелкал застежками. Руки не слушались. «Боже, прибежище наше в бедах, дающий силу, когда мы изнемогаем, и утешение, когда мы скорбим…» – начал он про себя и вдруг с изумлением, таким нелепым в этой ситуации, осознал, что не помнит дальше ни слова – память отшибло напрочь.
Последний щиток слабо звякнул о кучу доспехов. Ветерок холодил спину через влажный от пота комбинезон. Переступая босыми ногами, Марти изучал взглядом окровавленные штаны незнакомца. Броситься на него? Схватиться за ствол? Попытаться бежать? Но он не смог бы шевельнуться, даже если бы ему приплатили – ноги стали ватными.
– Теперь иди.
– Куда?
– Куда хочешь. Только сюда не возвращайся – пристрелю.
Не веря ушам, Марти попятился спиной вперед, не сводя глаз с карабина. Сделал шаг, другой. Споткнулся, покатился кубарем. Вскочил, снова споткнулся, как зверь, побежал на четвереньках. Рассадил руку об осколок стекла. Сел без сил, тихо скуля от боли. Рискнул посмотреть назад. Незнакомца не было, только труп Палакиса едва виднелся среди травы.
Визг мины привел Марти в чувство. Он вскочил и бросился бежать, не обращая внимания на сбитые ноги. Он забился в подвал какого-то дома, следуя инстинкту, как земляная крыса. И только увидев людей, глядящих на него с любопытством и молчаливым неодобрением, подумал про Палакиса, про то, как быстро тот умер. Раз, и все, никаких рассуждений. Как-то не по-христиански получается. Хоть бы сожаление почувствовать, или, к примеру, злость к парню, который едва не отправил его вслед за сержантом. Но Марти не испытывал ничего, кроме удивления. Главное ощущение: как это здорово – быть живым. В подвале пахло страхом, сыростью и гарью. Как хорошо различать запахи. Тусклый свет, низкий бетонный свод, капли влаги на трубах. Как хорошо видеть. Ладонь кровоточила, жгло ободранные колени, в ногах пульсировала боль, а он все твердил – как хорошо не быть мертвым.
77
Машина покачнулась от близкого разрыва. Неладно дело, в который раз подумал лейтенант Густаво Ортис. Он бездумно поглядел на столбцы цифр, что рисовал вычислитель на большом голографическом дисплее, потом через плечо на другой, где зачем-то дублировались запросы на артиллерийскую поддержку – автомат наведения не требовал вмешательства, лейтенант сейчас был простым наблюдателем, чем-то вроде последнего резервного контура, который должен вступить в работу в случае фатального сбоя. Неладно дело. С самого начала все пошло не так. С того самого момента, как по колонне открыли огонь с фланга, прямо из домов на набережной, и деревенщина Марти запаниковал, услышав царапающие звуки пуль, заплутал в переулках. Неладно. Нет пехоты, никакого прикрытия, они тут одни, ни дать ни взять – приманка для повстанцев, а бой идет уже в городе, он сам наблюдал через резервный дальномер, как в дыму у казарм миротворцев перебегают маленькие фигурки. Неладно с момента, когда командир батареи передал, что воздушные корректировщики не отвечают и их пост переводится в режим основного. Трансляция голосового канала наполняла тесный отсек сбивчивыми приказами и докладами, на дисплее тактического блока было пустынно, мертво, система управления боем не показывала ни друзей, ни врагов, лишь кто-то с позывным «Красный гриф» истерически запрашивал серию за серией на южную окраину, непрерывно, путая типы боеприпасов, часто по одному и тому же квадрату. С минуты на минуту он ждал, что по броне начнут щелкать шальные пули. Но связь все еще действовала, автомат исправно обсчитывал азимуты, возвышения и что там еще положено, наблюдал за результатами огня и пересчитывал поправки, а батарея так же исправно отзывалась с закрытых позиций. Это неважно, что стреляли, скорее всего, не тем и, возможно, не туда: вид работающих как ни в чем не бывало машин, равнодушных к страху и смерти, тихое гудение аппаратуры, шелест вентиляторов, запах разогретой изоляции, мерцание дисплеев – все это казалось таким незыблемым, надежным, связывало с привычной реальностью, не позволяло поддаться панике.
Где-то снова бухнуло, машину ощутимо тряхнуло, и столбцы цифр на дисплеях замерли, пока автомат стабилизировал оптику. Батарее что, им волноваться ни к чему, думал лейтенант, представляя надежные бетонные бункеры с минными полями на подходах, излучатели систем перехвата, массивные туши самоходок с задранными к небу стволами, пленки силовых полей, способные выдержать разрыв снаряда среднего калибра. А здесь, на высоте ноль два-десять, их хлипкой коробочке достаточно всего одного попадания. Неладно. Но деваться некуда. И, глуша страх, лейтенант приник к окуляру дальномера, чтобы хоть как-то отвлечься от тяжелых мыслей. Он шевельнул маховик, и высоко вверху пара оптических модулей послушно облетела штырь мачты, нацелила объективы на панораму боя.
Утверждают, что война ужасна. Но лейтенант Ортис открыл для себя, что война одновременно и красива. Как бы ужасна она ни была, иногда глаз не оторвать от великолепия битвы. Особенно она красива издалека, когда ты наблюдаешь ее через объектив высокого разрешения с системой электронной корректировки изображения. Ты всматриваешься в мельтешение трассеров, плетущих в темноте узоры из красно-зеленых лент, любуешься фантастическим многоцветием ракетного залпа, пурпурным сиянием напалма. Резкий свет осветительных люстр превращает неясные контуры лесистых холмов в сцену, по которой передвигаются черно-белые цепочки статистов, обреченных на заклание. Мощь взрыва, накрывающего несколько гектаров кишащей жизнью земли, повергает тебя в ступор своей могучей красотой. Ты ненавидишь это и стараешься не думать, что сам однажды можешь оказаться там, в центре бушующего огненного шторма, стать крохотной безликой фигуркой в одной из симметричных цепочек, и одновременно не можешь отвести глаз от неумолимой привлекательности смерти, такой безразличной к вопросам морали, равнодушной к проблемам, как стихийное бедствие на побережье, как взрыв сверхновой. И это величие наполняет тело адреналином, сокрушительным кайфом, тем более острым от понимания, что это не ты только что избежал опасности и не тебя превратили в обугленную головешку, и что ты, именно ты – то самое всемогущее существо, которое вызвало этот ураган, просто передав куда следует цепочку цифр и символов.
