Александр Зорич - Очень мужская работа
— Как слышите меня, папа? — тут же раздалось в наушниках.
Клубин разжмурился. Оказывается, глаза закрылись — сами собой. Лёша Лёшевич стоял перед ним, по щиколотку в грязи пополам с талым снегом. А видимость в Зоне была метров сто. Не туман… взвесь какая-то, вроде изморози. А термометр показывал 14 градусов тепла.
— Я прямо за тобой, сынок, — сказал Клубин. Лёша дёрнулся, и Клубин поспешно сказал: — Спокойно!
— Слава богу. Чего вы копались?
— Так, — сказал Клубин. — Понятно. Сколько ты ждёшь?
— Семь минут. Сразу остановился, решил ждать вас десять. Связи нет ни с кем. Сразу остановился. Это я уже сказал. Снег растаял, меня засасывает. Странно, сквозь асфальт, что ли?
Клубин, высоко задирая ноги, подошёл к нему. За стеклом шлема с мазком грязи поперёк он увидел брезгливую гримасу Лёши.
— Брызгало, — объяснил Лёша.
— Следы сталкеров видел?
— Нет. Всё потаяло на фиг. Да мы вообще там, где вошли?
— Без понятия. Погоди-ка, — сказал Клубин. — Чёрт, глаза… ну хоть это по-прежнему. Внимание, я разгерметизируюсь. — Он открыл шлем. У него перехватило горло. Тяжёлая аммиачная вонь ворвалась в спецкостюм, забила носоглотку, по глазам резанула, как бритвой. Клубин хлопнул по рычагу на виске, забрало упало. На ощупь включил гипервентиляцию. Двухмерное окружающее в глазах двоилось, слава богу, ничего конкретного и не было видно, никаких прямых углов…
— У меня приветственный приступ, — сказал Клубин. — Нужно время, и нужно отойти от границы. Ты как, ничего нештатного?
— В полном поряде. Тьфу-тьфу в шлем.
— Веди меня. Если мы там, где вошли, левее десять тяжёлое место, плавное. Было. Сними перчатки! — спохватился Клубин и стал слепо сдирать с рук свои, затягивать до отказа манжеты. — Влажность высокая, должно само обозначиться. Шаг за шагом, любой воздушный ток. Манжеты на полную, не напусти в скафандр, дышать невозможно, аммиак!
— Газоанализатор говорит — норма.
— Ему, может, и норма. Отводи меня от границы, ничего не вижу.
Клубин почувствовал, как Лёша взял его за предплечье и повёл вперёд. Грязь чавкала, держала за ботинки. Шаг, два, три… Что это?
— Стоять! — скомандовал Клубин.
— Нормально идём, — проворчал Лёша. — Лет через сорок мы…
— Тихо! — Клубин лихорадочно моргал, закрывал то один глаз, то второй, пытаясь хоть как-то сфокусировать зрение. Обычно «входная» диплопия у него начиналась ещё на нейтралке, а в Зоне довольно быстро, минут через десять, проходила, но всё сегодня шло не так, и не было даже этих десяти минут, и Клубин был практически слеп, и начиналась вдобавок головная боль.
А «чуйка» Клубина орала ему: «Быстрее, гони его, гони его вперёд!»
А слева могла быть тяжёлая локаль. А справа могло быть вообще чёрт-те что.
А назад было нельзя по определению.
А пата в Зоне не бывает.
«Люди делятся на две категории, товарищ, — с мучительной одышкой произнёс в голове Клубина Вобенака три года назад. Или пять? — На тех, кто не попал в „сортир“, и на тех, кто попал. А если уж ты из второй категории, товарищ, и стоишь посреди „сортира“, и как быть дальше — хер его знает, смело посылай вперёд своего ведомого». Они стояли в тоннеле, облицованном туалетной пупырчатой зелёной кафельной плиткой. У Вобенаки было расколото забрало украшенного намалёванными суриком буквами «СССР» шлема. Сзади в темноте ворочался, принюхиваясь к их следам, голегром, почти нетраченный, только что проснувшийся. Впереди был прямоугольный поворот, и за поворотом их что-то ждало, притаившись, и почти наверняка это и был описанный Фаллаутом «кубик Рубика», «кубератор» с несчётным ходом воздухо-воздушных лезвий. Вобенака был вооружён ещё более бесполезным, чем обычно, то есть пустым, «пээмом», а у Клубина был FABARM SPAS-14 АС с четырьмя патронами в барабане, принадлежавший погибшему пятьдесят метров назад Диме Окоротюку. Больше у них ничего не было. И поворот впереди. «Ну чего, товарищ? — сказал Вобенака. — Пата в Зоне не бывает. Не прокатывает в Зоне пат. Попавшие в „сортир“ люди тоже делятся на две категории. Ведомый — здесь — ты. Вперёд, Эндрю».
— Лёша, сынок, — сказал Клубин. — Вперёд.
— А можно идти-то? — спросил Лёша Лёшевич.
— Нельзя, — сказал Клубин. — Но надо. Вперёд, ведомый.
— Так надо, папа? — уточнил, помолчав, Лёша Лёшевич.
— Да, — сказал Клубин. — Вперёд, ведомый. Стоп! — И очень быстро, чтобы не успела у Лёши Лёшевича вспыхнуть надежда: — Перчатки надеть. Теперь — вперёд. Надо.
— Надо так надо, — сказал Лёша Лёшевич.
И слепой Клубин был рад, что он сейчас слеп.
Глава 12
ESCAPE
I see trees of green, red roses too
I see 'em bloom for me and you
And I think to myself, what a wonderful world
I see skies of blue, clouds of white
The bright blessed days, and dark sacred nights
And I think to myself, what a wonderful world.
Миссисипи — раз.
Очень редко и только в качестве поощрения за «хорошую работу» Эйч-Мент Девермейер приглашал отличившегося подчинённого куда-нибудь «к себе» и делился мудростью. Несколько раз удостоен был приобщиться эйч-ментовских тайн и Клубин. Звонок, «сегодня в девять вечера туда-то подойди, тебя пропустят», отбой.
Миссисипи — два.
«К себе» варьировалось широчайше. Кабинет Эйч-Мента в центральном офисе «капусты» в случае Клубина фигурировал только однажды. Сидели и в каком-то сквере на скамеечке, с упаковкой лимонада и чипсами, сидели и в принадлежавшем ещё бабушке шефа рыбном ресторанчике, название которого Клубин как прочитал краем глаза как «Хипсюль мюде муд», так с тех пор и помнил. — Чаще всего сидели в этом бабушкином ресторане, потому что Клубин не ел рыбу в принципе, и капиталистический выкормыш адмирал Херберт Девермейер это приметил сразу. — Сидели в холле брюссельской квартиры Эйч-Мента, там пили пакетный чай с застарелыми крекерами. Сидели на подоконнике мужского сортира в кинотеатре «Уорнер Бразерс» с бутылкой водки. Катались по Парижу в клубинском лимузине. На островке посреди болота «Планеты Камино» жарили на походной горелке хлеб и помидоры.
Миссисипи — три.
Насколько мог Клубин судить, Девермейер потребности в этих посиделках не испытывал никакой. Но придумал он, высчитал для себя такую вот повинность. Темы для бесед и манеру разговора он для каждого конкретного осчастливленного избирал математически; в общем-то, Клубин, человек не мальчик, в начале своего шестого десятка, ни за что не поручился бы, что довольно свободное обращение, которое Девермейер позволял ему с собой, его шефу присуще вообще. Скорее всего, Эйч-Мент подстраивался под Клубина, действуя совершенно автоматически. Вероятно, это был род психологической индукции, и если это было так, то Клубин мог свидетельствовать: шеф работал блестяще. За многие годы не было ни одного случая предательства в кругу тех сотрудников комиссии, с кем Эйч-Мент общался впрямую.
Миссисипи — четыре.
«Почему я подумал об этом сейчас? — спросил себя Клубин, мысленно загибая пятый палец („Миссисипи — пять“). — Откуда понятие „предательство“ возникло в моей голове? Не было и тени его ещё полминуты назад… Что за эти полминуты произошло? Я послал себя-ведомого вперёд, зная, что впереди, на расстоянии шага, мантия „сортира“. Ведомый-я подчинился, шагнул, вскрикнул, потом, судя по звуку, упал, и вот я, со своей монокулярной диплопией, режущей мне мозг, стою посреди тумана на границе возрождённой Зоны один, и ничего не изменилось к лучшему, всё тот же пат, всё тот же „сортир“, только теперь я настоящий сталкер, человек, отправивший ведомого в ловушку, о которой я знал, а он нет».
Миссисипи — шесть.
«Не ты такой, — с удивлением промолвил тогда, когда-то, Эйч-Мент, перебрасывая с перчатки на перчатку раскалённый помидор и дуя на него в обе щёки. — Не ты такой, дело такое. Спокон веков мы, начальники, гоним на смерть вместо себя других. А потому ты и начальник, что знаешь дело лучше, и в бою не ты выбираешь другим судьбу, а дело выбирает. Ты такой же подчинённый, только подчиняешься делу. Чем ты выше как начальник, тем ты менее человек. Тем ты менее подчинённый. Это нормально для человека дела — выдавливать из себя подчинённого… Что вдруг с тобой случилось, что за приступ рефлексии, Сталкиллер? Ты расследовал серийное убийство на глубоководной станции, ты гонялся за террористом по Луне, ты вообще воевал, в Джорджии, с этого ведь начал, если я не ошибаюсь, что изменилось? Что за сопли в пятьдесят два-то года, сонни?»
«Дело в Зоне, шеф, — сказал ему тогда Клубин. — Грузия, Тускаррора, Луна — это всё Земля. Своё».
«А, — сказал тогда Эйч-Мент, задумчиво жуя свой помидор, — понимаю. Если неизвестная природа нападёт на Гитлера, то ты будешь за Гитлера против неизвестной природы. Понятно. Был и у меня когда-то такой же бзик… Очень хорошо лечится. Тебе придётся ещё немного подавить из себя подчинённого, сонни. Почаще тебе надо в Зону ходить. И для фигуры полезно. Я тебе помогу».
