Василий Гавриленко - Paradisus
— Знаешь? Откуда?
— Знаю — и все.
Она заплакала.
— Андрей, я не хочу умирать. Не хочу в пустоту, не хочу стать пустотой. Я хочу родить нашего малыша, кормить его грудью, беречь.
— Так и будет…
— Так и будет, — передразнила Марина. — Зачем ты лжешь? Как лгал Христо. Серебристая Рыбка?! Одна ложь! Вот она, Серебристая Рыбка, — она ткнула себя пальцем в живот. — Вот он — новый мир! А завтра его не станет.
Ее слова, как плети.
— Замолчи, — закричал я. — Закрой пасть, глупая баба! Я же сказал тебе — мы не умрем, значит, так и будет.
Она принялась размазывать по щекам слезы.
Я вскочил, вцепился в решетку.
— Эй, там! Караульный! Караульный, мать твою!
Ключ заворочался в двери.
— Че ты орешь, гнида? — рожа стрелка была помятой, как после сна на горохе. — Арматуры отведать захотел?
— Боец, — взмолился я. — Выслушай, брат. Мне надо поговорить с отцом Никодимом…
— А с хуем тебе не надо поговорить?
— Постой, брат. Я друг главы ОСОБи, однажды спас ему жизнь, он не откажет. Передай.
Дверь стала медленно затворяться.
— Я заплачу тебе! — заорал я.
Дверь с лязгом закрылась.
— Ничего, скоро он принесет еду, и тогда я попробую еще раз.
Марина с презрением посмотрела на меня.
— Чего ты? — от бессилия я разозлился. — Вчера ты как будто была готова достойно умереть вместе. Или жалеешь, что не приняла предложение Киркорова?
— Пошел ты.
Марина снова отвернулась к стене, чтобы пролежать так до самого вечера.
Вечером стрелок принес жратву, и я не заговорил с ним. Молча принял миску. Марина из своей ниши сверкала глазами и тоже молчала, пережевывая тварку.
Когда стрелок забрал посуду и направился к двери, нестерпимо, до дрожи, захотелось крикнуть: «Постой!», но я не крикнул, провожая взглядом нашу последнюю надежду на спасение. Погас свет, хлопнула дверь. Вот и все. Дальше — только ночь и казнь.
— Упрямый осел, — раздался в темноте голос Марины (в нем не было злости — только усталость).
Да, Марина. Я знаю.
Она снова заплакала, и я от бессилия снова прикусил свою руку.
Боль снимает боль. Одна боль убивает другую.
Кап-кап. Я представил, как ржавые капли разбиваются о камень. Одна капля, другая, третья… Дыхание Марины ровное, тихое: спит. Кап-кап. В окошке — несколько колючих морозных звездочек: значит, ночь. Капля набухает где-то на потолке, становясь все грузнее, наконец, срывается, ударяется о пол — кап! — разлетается на мельчайшие брызги. Тьма, ни зги не видно, но я-то знаю, что так оно и есть.
Киркоров стоит перед вальяжно развалившимся в кресле отцом Никодимом. На одном глазу певца Армии — черная повязка, на другом — нарост запекшейся крови. У отца Никодима почему-то нет бороды, и он одет в халат сотрудника ЯДИ прикрытия.
— Ты просрал испытание, непретендент. Стрелком тебе не бывать.
— Ваш крест, я не за тем пришел к вам. У меня есть информация, которая может вас заинтересовать.
— Едва ли.
— Это касается возрожденцев.
Лицо отца Никодима вытягивается, становится серьезным.
Муть обволакивает говорящих, слышен только голос Киркорова:
— Я вижу всполохи, ваш крест. Они кричат мне, что я люблю петь, люблю славу. И это правда. Резервация не вытравила из меня певца. Позвольте мне служить вам, служить Армии тем, что я умею лучше всего.
Малышка, я твоя мышка,
Летучая мышка
И я тебя съем.
Счастье, зайка моя,
Лишь передышка
Единственная моя.
Пение Киркорова невыносимо. Замолчи.
— Андрей.
Светом отраженная,
Я твой зайчик.
— Андрей!
В тонком лунном сиянии — пятно лица. Широкого, как заходящее солнце.
— Шрам!
Гиганту-игроку, казалось, было тесно в промежутке между моей камерой и камерой Марины.
Виднеющаяся из-под прорванной кофты мускулистая волосатая грудь тяжело вздымалась, в уголках губ и на клочковатой бороде — засохшая слюна. Глаза Шрама блестели.
— Андрей, я за тобой, — прошептал он.
Испуганно вскрикнула Марина.
Гигант, вздрогнув, обернулся.
— Марина, это Шрам, — поспешно сказал я. — Он пришел спасти нас. Шрам, ключи у караульного.
— Хрен с ними, с ключами.
Игрок ухватился двумя руками за прутья решетки. На толстой, как ствол дерева, шее вздулись извилистые вены.
Металл поддался богатырской силе, лязгнув, переломился. Я поспешил скользнуть в образовавшуюся в решетке щель. Дьявол подери — свобода!
— Скорее, — поторопил я, и Шрам вцепился в решетку Марины. Девушка смотрела на него во все глаза. Ну, еще бы, — такого молодца не каждый день увидишь.
Освобождение Марины стоило Шраму больших усилий. Казалось, ржавые прутья вонзились в ладони, но гигант не замечал боли.
Шрам заскрипел зубами, свитер трещал на его спине. Лязгнуло железо, и один из прутьев покинул паз, оставшись в руках игрока.
— Живей, Марина.
Я помог ей выбраться из клетки.
— За мной, — бросил Шрам, вытирая ладони о джинсы. Он направился к двери, пригибаясь, чтобы не врезаться в притолоку.
В комнатке охраны горела лампочка, освещая навалившегося на столешницу стрелка. Его голова была свернута могучими руками, направленные в потолок стеклянные глаза отражали свет.
— Постой, Шрам.
Он обернулся. На широком раздвоенном лице — тревога, страх и недовольство.
Быстро обшарив труп стрелка, я снял с него кобуру с пистолетом.
— Теперь пошли.
Ночной морозный воздух, коктейль из снежинок и звезд, хлынул в легкие. До чего приятно! Может, стоило посидеть в застенке, чтобы испытать это?
На узкой улочке изгибались темные спины бараков, над ними чернел административный корпус Второй Базы, башня, где дозревают в теплицах овощи и заседает Лорд-мэр.
Марина прижалась ко мне, я обхватил ее рукой за талию. Выйди сейчас из барака стрелок полюбоваться на звезды либо поссать, — поднимется шум, и мы пропали. Левой рукой я расстегнул кобуру — на всякий случай.
Шрам шагал впереди, поминутно оглядываясь.
За бараками открылась вертолетная площадка. Машины спали, уныло свесив лопасти. Что задумал Шрам? Неужели… Это самоубийство!
Он остановился у одной из машин, огляделся.
Черт, значит, и вправду…
Но я ошибся: Шрам и не думал использовать для побега вертолет.
— Ага!
Кинулся к сугробу, принялся расшвыривать во все стороны снег, подняв маленький буран.
— Ну-тка, подмогните.
Под снегом — канализационный люк, точь-в-точь такой, как тот, через который мы с Мариной когда-то проникли в Резервацию.
Шрам сорвал тяжелую крышку, скомандовал:
— Ну.
Марина, взглянув на меня, скользнула вниз, переступая по железным скобам, впаянным в бетонную стенку. Я — следом.
Когда подошвы ботинок коснулись хлюпнувшего пола, круг света над головой исчез: Шрам задвинул крышку люка.
— Андрей, — Марина коснулась моего плеча.
— А? Я здесь.
Что-то жесткое задело висок: я чуть не вскрикнул от боли, выругался.
— Осторожно, — пробурчала темнота голосом Шрама. — Чего ты стал под лестницей? В сторону.
Сноп света показал на мгновение низкий сводчатый тоннель, с темным ручьем посредине.
— Черт! Батарейки сдохли!
Глухой удар… Снова — свет; на этот раз фонарь в руке Шрама не погас.
— Так-то лучше.
Стены тоннеля из красного, выщербленного кирпича; блестящие струйки воды стремятся вниз, к ручью.
— Вперед.
Шрам зашагал по каменному берегу.
— Андрей, кто он? — шепнула Марина.
— Шрам? Долгая история… Бывший игрок, как и я. Однажды я спас его шкуру, а он в благодарность уже дважды спас мою. Шрам!
Гигант обернулся:
— У?
— Как получилось, что Марина не знает тебя? Я вроде послал вас с Олегычем в Пустошь?
— В Пустоши никого не было, Андрей, — отозвался Шрам, бросая на стены луч фонаря. — Мы долго добирались, Андрей.
Я насторожился.
— Где Олегыч, Шрам?
— Убили отца… Мародеры.
Убили мародеры… Эх, Олегыч. Старый машинист, раб своего дела, ставший отцом для калечного дикаря из Русских Джунглей! Еще одна Серебристая Рыбка умерла…
— Кто это — Олегыч?
— Человек, Марина. Просто хороший человек.
11. Теплая Птица
Дым, светловатый, искрящийся, сворачиваясь в кольца, медленно поднимался к заснеженным верхушкам елей. Кусок мяса над огнем сочился шипящими каплями. Марина, прикорнув мне на грудь, смотрела на костер, ее щеки пылали румянцем.
