Максим Замшев - Избранный
– Возможно, вы и правы. Я открыл для себя все тайны, вы, наверное, тоже. Вы любимы и любите, – Геваро грустно посмотрел на Наташу, – но обстоятельства не оставляют нам, увы, даже времени на раздумья.
Геваро знаком руки обратил внимание Алексея на то, что происходило на улице. Около подъезда припарковались три машины.
– Я думаю, эти люди уже не дадут нам возможности выйти из игры, как бы мы этого ни хотели. Мы слишком много знаем, и поэтому смертельно опасны. Они не отступят.
– Почему они не выходят из машин?
– Они намерены дождаться нашего появления на улице. Силы будут явно не равны, и шансы наши я расцениваю как ничтожные. И уж тем более глупо будет, если мы выйдем к ним с пустыми руками, не правда ли? Не стоит так их разочаровывать… Я не большой любитель всякой мистики, но, похоже, в нашем случае этот шифр достается угадывать вам. Вы же Избранный…
– Да уж, – Алексей покачал головой, – здесь с вами не поспоришь… Однако я призываю вас на помощь. У нас, у русских, есть пословица: одна голова хорошо, а две лучше. У нас же целых три головы. 1934 нам не подошло. Я в детстве очень любил комбинации из цифр. Мог часами складывать, вычитать, менять их местами. Эту любовь привил мне учитель математики в моей сельской школе… Давайте попробуем. Итак… девять плюс один – десять, три плюс четыре – семь. Так! Боже… Десять плюс семь – семнадцать. 1917 год! Нет более знаменитого года в истории моей страны! И в этот же год раскололись судьбоносцы… Все сходится.
Алексей набрал 1917 на кодовом замке. Код сработал и сейф открылся. Геваро и Наташа, затаив дыхание, смотрели на то, как Алексей доставал пожелтевшую бумагу. Рукописный экземпляр рапсодии! Бережно разложив ноты на столе, Геваро, Алексей и Наташа осторожно листали страницу за страницей. И вот между страницами вложен совсем старый листок, исписанный мелким почерком на старославянском языке.
– Что здесь написано? – торопил Геваро своих русских друзей, но те только пожимали плечами.
– Должен вас огорчить. Мы это не можем прочитать, – заключил Алексей. – Нужен специалист по языку того времени, когда написан документ. – Игра на этот раз окончена, и мы доиграли ее, как могли. Будем выбираться?
Алексей сложил ноты, зачем-то взял их со стола, опять положил, провел пальцем по обложке, снова потянул к себе, словно ждал, что произойдет чудо. И оно действительно произошло. Из нот выпал небольшой клочок бумаги, неровно сложенный вдвое. Геваро и Алексей одновременно бросились поднимать его и чуть было не столкнулись лбами.
Последнему Избранному!
Тот, кто найдет вторую часть свитка, ни в коем случае не должен пытаться прочесть ее. Это воля монаха Дормидонта. Эту волю всегда несет в себе один. С 1917 года судьбоносцев больше нет. Две тайные половины смертельно грызут друг друга, оставляя следы на теле Родины. Избранный, твоя миссия в том, чтобы отбросить завесу тайны и прекратить жизнь обеих гадин. Две головы должны быть отрублены. Вторую часть свитка немедленно уничтожь. На все должен пролиться Свет! И тогда Свет вернется в Россию навсегда.
Нетрудно было догадаться, что эти буквы вывела на бумаге рука Сергея Васильевича Рахманинова. Климов все слово в слово перевел Геваро. Между тем тишина в остальном доме нарушилась, слышны были тяжелые, но быстрые шаги. Вскоре кто-то стал с силой дергать дверь. Алексей находился в полном оцепенении, глаза широко раскрылись, губы подрагивали, на лбу выступили капли пота. Геваро пытался что-то донести до него, но вскоре отчаялся. Климов сейчас был ему уже не помощник. Из-за двери кто-то по-французски настойчиво требовал открыть.
– Стала известна тайна отмены концерта Пьера Консанжа, а также то, кто взорвал кладбище Пер-Лашез. В деле замешаны конспиративные русские Организации, – Геваро говорил в трубку так громко, чтобы слышали все в доме и даже на улице. Он методично звонил во все крупные французские газеты и говорил один и тот же текст. – Сегодня в консерватории имени Рахманинова состоится сенсационная пресс-конференция русского журналиста Алексея Климова!..
Когда у здания появились первые журналисты, в доме уже не было никого, кроме Геваро, Наташи и Алексея Климова – последнего Избранного.
22
Щелкали объективы фотоаппаратов, темнели стекла телекамер, били в глаза софиты, словно орудия возмездия выставлялись вперед диктофоны. Пресс-конференция шла уже второй час, и ее участники свято исполняли волю Сергея Васильевича Рахманинова. Все, что они знали об Ордене и Организации, становилось достоянием прессы, а значит, и всего мира. Несколько раз, когда вскрывались подробности особенно неожиданные, по залу прокатывался шумок…
Анастасия Безансон сидела почти в самой середине зала, который не был, конечно, предназначен для проведения пресс-конференций, тем более таких, и звуки музыки, жившие здесь доселе дружно и комфортно, теперь шепотом рассказывали друг другу о таинственных пришельцах и прятались в самые дальние углы. Настя впервые, наверное, за много лет не знала, что ей делать. Логика всей ее работы в Ордене диктовала одно решение: надо встать, уйти, скрыться, поменять имя, залечь на дно, а потом попытаться восстановить связь с теми, кто уцелеет. Орден слишком могуществен для того, чтобы его уничтожили целиком. Дед не позволит этого… Хотя для Насти и было очевидно, что Дед водил ее все последние дни за нос, беззастенчиво использовал, она все же не могла пока изжить в себе уважение и преклонение перед этим человеком…
На сцене сейчас сидел ее бывший возлюбленный, Алексей Климов. Они познакомились в метро, много лет назад. Этот человек пробудил тогда в ней огромное чувство, поглотившее весь ее прежний мир. Она потом уже никогда не была так счастлива и так… несчастлива… Он оставил ее как раз в тот день, когда она собиралась сообщить ему, что вот уже месяц носит его ребенка. Сказать не успела… От переживаний случился выкидыш. В ней вдруг что-то непоправимо треснуло, жизнь завернула на другой бесконечный круг, круг ада, когда все существование лживо и каждый день приходится играть роль. Вся ненависть, что она накопила за эти годы к Алексею, теперь мягко и небольно уходила от нее. Она внимательно смотрела на него, на его мягкие черты, умные глубокие глаза, на повзрослевшую фигуру, и старая любовь, которая, как выяснилось, никуда не делась, а только была погребена под бедовыми днями, поднималась теперь в полный рост. Есть такое свойство у любви – возвращаться в тело, когда все уже бессмысленно, в том числе и ее появление…
Пресс-конференция подходила к концу. Настало время задавать вопросы журналистов. Первым поднялся корреспондент одного из ведущих французских телеканалов:
– Все, что вы здесь рассказали нам, месье Климов, впечатляет. Но где доказательства? Кто подтвердит нам, что все это не плод вашего воображения?
Климов молчал. Он уже узнал в зале Настю и категорически не мог понять, как она сюда попала. Геваро, видя, что его товарищ в затруднении, попробовал было ответить вместо него, но вдруг раздался женский голос:
– Я могу подтвердить! – все взоры обратились на молодую, хорошо одетую женщину, поднявшуюся со своего места. – Меня зовут Анастасия Безансон. Я последние годы возглавляла всю резидентуру Ордена в Париже.
Настя прошла по рядам, вышла на сцену и, встав неподалеку от стола, продолжила:
– Господа Геваро и Климов говорят чистую правду. Они не знают только одного… Мои люди следили за Климовым и всеми, кто был замешан в этой истории, до самого конца. И вот конец наступил…
Шум в зале усиливался. Алексей от изумления готов был закричать. Неожиданно дверь в зал открылась, и в нее неспешно вошел Пьер Консанж. Его рука уже не болталась на перевязи, а была глубоко засунута в карман. Длинные волосы беспорядочно растрепались. Несчастные телерепортеры и фотографы газет не понимали, на кого обращать больше внимания: на участников пресс-конференции, на знаменитого музыканта или на женщину, только что сделавшую сенсационное заявление. Скрипач подошел к сцене, вынул из кармана пистолет и выстрелил в Настю. На ее лице не отобразилось боли, она умерла мгновенно, и лик ее был спокоен и красив. Консанжа не успели скрутить и отдать в руки полиции. Вторым выстрелом он пустил пулю себе в лоб.
Дневник отшельникаЛюди живут очень быстро. Теперь уже, наверное, в миру мое имя начинают забывать. А ведь сразу после пресс-конференции в Рахманиновской консерватории не было более знаменитого человека, чем я. Моя фотография красовалась на первых полосах газет. Я, Алексей Климов, стал настоящим героем. Ордену и Организации были нанесены ощутимые удары. В дело вмешался Интерпол. Вернувшийся в Париж вместе с младшим Клеманом Клетинье обнародовал все собранные им документы о деятельности Организации и ее заклятого врага – Ордена. Это послужило поводом для многочисленных арестов, финансовых проверок и вновь арестов, как в России, так и во всем мире. Под подозрение попали многие высокопоставленные чиновники. Карательная машина завертелась сама собой. Во мне постепенно отпадала необходимость. Пробыв в Париже еще несколько дней, я вернулся в Москву. Там меня ждали новости. Медиа-холдинг Брынзова обанкротился, и все мы оказались выставленными на улицу. Мои коллеги довольно быстро устраивались, начинали что-то заново, а во мне поселилась такая пустота, что я целыми днями сидел дома, анализировал то, что мне довелось пережить. Марина и ее отец без объяснения причин прервали со мной все отношения. Однажды утром мне позвонила Вероника. Я к тому времени уже успел основательно забыть ее, но все же решил с ней встретиться. Надо было как-то побеждать захватившее меня бессилие. Вероника стала первой женщиной в моей жизни, которая поняла меня и приняла таким, каков я есть. Между нами не возникло никаких лирических отношений. Нет. Случилось нечто более важное. Вероника представила меня своему отцу. Как это ни странно, он был священником. Настоятелем одного из храмов под Москвой. Мы часами беседовали, я принял его как своего духовного наставника. Вскоре он знал обо мне все. Он выгнал из меня пустоту, показал, как в принципе ничтожна была моя безбожная жизнь, жизнь без настоящей любви и настоящего счастья, жизнь, из-за которой погибло столько людей. Мы вместе с ними пришли к выводу, что мои грехи можно искупить только обетом монашеского молчания и многолетней отшельнической жизнью. Я был готов к этому. В мирской жизни меня уже ничего не держало. И вот я живу в келье. Аскетично. Молчу, думаю, что-то записываю. Никто не знает, где я. Да. Я думаю, что никто этим и не интересуется. Для всех я умер, исчез…
