Евгений Гаркушев - Кодекс чести
Тюремщики посещали камеру два раза – приносили воду. Обед и ужин нам не предложили, но нас это мало огорчило – есть совершенно не хотелось. Ближе к полуночи стало легче – только тело ломило, и в голове стоял гул. Вновь появился Михалков. На этот раз он был не так доволен, как прежде. Глазки бегали, рот подергивался.
– Будем договариваться, – сообщил он. – На рассвете вы примете ислам. Если нет – вас расстреляют как врагов народа. Если да – отвезут на острова Французской Полинезии. Катер стоит под парами.
– Почему на рассвете? – спросил я.
– Так я решил, – коротко ответил Николас. – А вы, Голицын, если не думаете о себе, подумайте о своем помощнике. Ему еще рано умирать.
– Да и мне рано, – с легкой улыбкой ответил Петр Михайлович.
– Тем более. Как и положено, при двух свидетелях-мусульманах вы прочитаете шахаду, объявите себя приверженцами ислама – и вперед, в свободное плавание.
– Нет, веру свою мы не предадим. Лучше погубить тела, чем души.
– Прямо вот так? – ехидно поинтересовался Николас. – Вы, может, и на практике проверяли? Откуда вам знать, что она есть, душа?
– Не стыдно вам, Михалков? – спросил Голицын. – В атеисты, что ли, подались?
– Мне не стыдно. Я даже по отношению к вам честен. Сможете умереть за веру – в мученики пойдете. Не сможете – значит поделом вам. А я поступаю во благо императора. И только.
Достав из кармана листок бумаги, Николас протянул его мне.
– Что это?
– Текст шахады. Транскрипция на русском языке. Прочтите, Волков.
Наш похититель даже обратился ко мне на «вы»… Я потянулся за листком, но Голицын одернул меня:
– Не бери!
Я сообразил, что нас, вполне вероятно, снимают скрытой камерой, и помощник шерифа Волков, изучающий исламские тексты, будет выглядеть странно. В другой ситуации – почему бы и нет? Сейчас, на пороге смерти – вряд ли стоит… У нас своя вера, и этим все сказано.
– Сам вам зачитаю, – усмехнулся Николас. – Тем более мусульман среди нас нет, а без свидетелей можно. Ля иляха илля-Ллаху ва Мухаммадун Расулю-Ллахи…
– Не кощунствовал бы ты, Михалков, – сказал Петр Михайлович. – Грех. И над своей религией издеваться, и над чужой.
– Я не издеваюсь, – равнодушно отозвался Николас. – Шахада говорит, что я «верю всем сердцем и подтверждаю на словах, что нет божества, кроме Единого Создателя Аллаха».
– И ты в это в самом деле веришь? Только что пытался нас убедить, что у человека и души нет…
– Мне-то зачем верить? Но я считаю, что кощунства в утверждениях шахады нет. Еще там говорится, что «я верю всем сердцем и подтверждаю на словах, что Мухаммад – раб Аллаха и Его последний Посланник», но этого я по-арабски прочесть не умею.
– А оно тебе надо? – спросил я, переходя на «ты». Человек этот, и прежде уважения не заслуживавший, вызывал у меня только раздражение. Хотелось сделать ему что-то плохое. Хотя бы плюнуть в его сторону. Или высказаться. Слишком утомил он своими никому не нужными мудрствованиями, пустопорожними разговорами…
– Это тебе надо, – огрызнулся Николас. – Посидите часа три-четыре, подумайте. Потом за вами придут.
– Может, хоть на воздух выпустите? – спросил Петр Михайлович. – Душно здесь, грязно. Куда мы с вашего острова убежим?
– Никуда не убежите, это верно. А сидеть придется здесь. Береженого судьба бережет.
Листок с отпечатанным на нем текстом он оставил на полу посреди нашей камеры.
После того, как металлические ворота закрылись, Голицын вытянулся на тряпках и, казалось, уснул. Мне спать не хотелось, и я начал расхаживать по пещерке. Краем глаза заметил в двери глазок. Потом обнаружил и микрофон – он был прикреплен к воротам сверху, практически на виду. Может быть, микрофоны были и еще где-то – темница наша освещалась слабо, всего не разглядишь.
Я подошел к Петру Михайловичу, осторожно тронул его за плечо.
– Тише, Никита, – приказал он шепотом. – Я не сплю, но нас постоянно подслушивают. Следят через глазок.
– Сейчас вроде бы никого нет. Виден свет из коридора, и он все время одной интенсивности. Мимо двери никто не ходит.
– Ты предлагаешь сбежать?
– Хотелось бы. Но без оружия, в их лагере…
– Оружие отобьем. Встретим кого-то со шпагой, и считай, что она наша, – заявил Голицын. – Только двери нам не открыть.
– У меня в часах пластинка пластида, – сообщил я как можно тише. – С детонатором и шнурком.
Голицын даже открыл глаза и уставился на меня удивленно.
– Зачем ты всюду носишь с собой взрывчатку?
– Подарок друга, – усмехнулся я. – Он служил в разведке, вот и подарил специализированный хронометр – с тайником и сюрпризом внутри. Сначала я хотел вытащить пластид, а потом решил – пусть будет. Вдруг пригодится? Вот и пригодился…
– Зайдем в отхожее место, – предложил Петр Михайлович. – Оно, кажется, не попадает в угол обзора глазка.
Мы отошли в угол, где я продемонстрировал шерифу свою запрещенную законом и, по большому счету, кодексом чести игрушку. Миниатюрная пластинка с липким шариком, который позволит приклеить ее к нужной поверхности, шнур с другим шариком на конце. После того, как его раздавишь, начинается химическая реакция, поджигающая шнур. Десять секунд – и взрыв.
– Чувствую себя плохо, – вздохнул Голицын. – Руки трясутся, и ноги как ватные. Да и ребро, наверное, сломано. Но лучше не будет – только хуже. Действуй. Пойдем на прорыв. Мне бы клинок… Я бы им показал – даже с поломанным ребром.
Я подкрался к двери. Где располагался запор, понять было легко – рядом с замочной скважиной. Его даже было видно сквозь небольшой промежуток между дверью и стеной. Прилепить круглую пластинку взрывчатки напротив засова оказалось очень легко. По-хорошему, взрыв должен был получиться направленным.
Хрустнул под пальцами шарик – детонатор возгорания. Зашипел шнур. Я полагал, что, если нам не удастся повредить замок, на шум прибегут охранники. Мы попытаемся с ними схватиться – что толку умирать, как крысам, загнанным в угол?
Взрыв оказался не слишком громким, собственно хлопка я не уловил – его заглушил железный грохот. Засов просто вырвало, в воротах зияла дыра. Я распахнул их, выскочил в коридор. Голицын вышел следом за мной.
Коридор шел и вправо, и влево. Но вправо – немного вверх. Скорее всего выход был там. Мы молча двинулись вперед. Что странно, на грохот никто не спешил. Где наши тюремщики?
Метров через тридцать показались еще одни ворота – полуоткрытые. Возле них целовалась парочка охранников. У меня едва глаза на лоб не вылезли, когда я это увидел. Конечно, у аристократов свои причуды, но вот так, на посту… Да и вообще зрелище мерзкое.
Мы подоспели к самому интересному моменту – один охранник снял другому берет, и у того по плечам рассыпались темные волосы. Женщина. У меня даже от сердца отлегло, хотя, по большому счету, какое мне дело, что за охранники у Михалкова и чем они занимаются на посту?
По гладкому каменному полу мы шли практически бесшумно, и мне удалось подкрасться к парочке незамеченным. Опускаться до откровенных подлостей не хотелось, но сейчас на кону стояло слишком много. Не наши жизни – безопасность государства…
Размахнувшись, я сильно ударил парня по голове – в точку за ухом. Из этой позиции такой удар казался мне наиболее подходящим. Парень рухнул, как куль с мукой. Голицын наклонился и, шипя – как я сообразил чуть позже, от боли в ребре, – потянулся к клинку молодого человека. Девушка, оказавшаяся со мной лицом к лицу, дико взглянула на меня и потащила из ножен кинжал. А ведь девушка знакомая! Ксения, встретившая меня возле палатки и так удачно угостившая кофе. Она умела драться…
Удар в лицо опрокинул бы женщину и наверняка вывел из игры – как бы подготовлена она ни была, разница в весе и физической силе не могла не сказаться. Но ломать девушке нос, как бы она со мной до этого ни поступала, – нельзя. На Ксению я не мог поднять руку. Потому что она была женщиной. Потому что она кормила меня сыром и хлебом – пусть и с далекоидущими целями… Да, она опоила меня – но ведь наверняка она действовала, исходя из лучших побуждений.
Не скажу, что все эти мысли вихрем пронеслись в голове – уже потом я анализировал свои поступки, а сразу просто осознал, что драться с ней не смогу. Поэтому, пока она не успела вытащить кинжал, обхватил ее, чтобы она не могла поднять руки, прижал к себе и повалил на землю. Глаза девушка горели огнем, но она не закричала, а попыталась меня укусить. Да что там попыталась – укусила за щеку. Я, правда, вывернулся, перехватил ее одной рукой, а другой зажал рот – и чтобы не кусалась, и чтобы не догадалась закричать.
В ворота вошел еще один парень в просторном черном плаще – как я уже заметил, некоторым местным такая одежда заменяла камуфляж. Не все высокородные аристократы хотели носить солдатскую одежду.
