Елена Ершова - Неживая вода
– От востока до запада, от севера до юга прольется не дождь – прольется вода живая. И с перьев моих уйдет в землю. Из земли – в родники. Из родников – в реки. Из рек – в моря. И с моря поднимется семь облаков. И в первом облаке – будет Явь. И во втором облаке – будет Свет. И в третьем облаке – будет Дождь. И в четвертом облаке – будет Плод. И в пятом облаке – будет Мир. И в шестом облаке – будет Жизнь. И в седьмом облаке – будет Бог. Укроют они землю от хулы всякой, напраслины, от острия в темноте, от яда в сосуде, от грома и молнии, от гнева и наказания, ото льда и огня, от черного дня. Так было, так есть, так будет до скончания времен, и Слово мое истинно и крепко, ибо Слово мое – Любовь.
10
С утра еще было облачно, а к полудню распогодилось, и небесная кисея истончилась, пропустила наконец лучи майского солнца. Тотчас развернулись, показали нежно-салатовые брюшки новенькие листья и расчирикались на проводах воробьи – радостные, что пережили долгую зиму и бескормицу.
Ярмарка еще пустовала: люди слушали праздничную службу, и Игнат прошел насквозь все павильоны, глазея, как мальчишка, на расписные пряники, матрешек, искусно сплетенные венки из березовых веточек, резные ложки и прочую приятную мелочь. Над шатрами, ввинчиваясь крестами в облачное кружево, высились купола пятиглавого собора. Самая широкая и густо уставленная павильонами улица выводила прямо к нему: и «дудочки» тонких колонок, и лента карниза со сложным кирпичным узором, и надкарнизная часть стен, украшенная рядом полукруглых кокошников, – все было выкрашено к празднику. Только с северо-западного угла трапезной все еще высились строительные леса – собор находился на реставрации. Лесами была почти полностью скрыта и колокольня.
Игнат не стал заходить в церковь. Остановился возле ворот, прислонившись к витым железным прутьям плечом, и вдохнул полной грудью свежесть весеннего ветра, запах молодых листьев, аромат ванили и сахарных петушков, сладковатый запах ладана, и даже выхлопы с оживленных улиц пахли по-весеннему тепло.
– Сынок, подай грошик ради Христа и праздника Святой Троицы.
Старушка, каких можно увидеть в каждом приходе, тянула коричневую руку и смотрела на Игната просящими глазами.
Парень запустил руку в карман, порылся, достал мятую бумажку.
– Что ж, держи. Все равно последняя.
Старушку подержала, как бы раздумывая, прятать за пазуху или вернуть обратно, вздохнула:
– Ты-то как же, коли последняя?
– А я, бабушка, еще заработаю, – ответил Игнат. – Для того сюда и приехал.
Из подсобного помещения выскочил во двор и помчался к колокольне молодой дьячок. Игнат окликнул его, и тот от неожиданности подпрыгнул, сердито заморгал рыжими ресницами.
– Чего орешь, как на пожаре? – строго сказал он. – Не видишь разве? Служба идет.
– Простите, – сказал Игнат и поспешно достал из внутреннего кармана куртки свернутый рулоном газетный лист. – Я по объявлению, – развернул бережно, прочитал: – «Кафедральный собор Святой Троицы проводит реставрационные работы. Требуются: плотники, маляры, иконописцы…» – свернул газету обратно в рулон: – Вот я плотник и есть. Мне отец Николай велел приехать после Троицы, да я вот пораньше…
– А-а, – сказал дьячок и важно вздернул тонкую бородку. – Как же, знаю. Так ты конца службы дождись, коли опоздал. Сейчас колокола звонить будут.
Игнат кивнул и отошел, а дьячок припустил дальше.
– Стало быть, – прошамкала любопытная старушка, – надолго ты к нам в Новую Плиску?
– Это уж как получится. Хотелось бы. Довольно с меня странствий.
– Вот и хорошо, – закивала старушка. – У нас город хороший, чистый. Не смотри, что не столица.
– А что мне столица? – весело сказал Игнат. – Я и сам деревенский. Я…
И не договорил. Над городом вспыхнул, будто пожар, и начал набирать силу праздничный колокольный звон. Из распахнутых дверей храма повалила толпа. Игнат отошел в сторонку, решил, что подождет, пока схлынет поток прихожан, и, сощурив глаза, разглядывал залитые светом аллеи и слушал, как чисто и далеко разносится в воздухе перезвон.
Мимо прошла молодая мама, таща за руку зареванную девчушку – устала, должно быть, от духоты и сутолоки.
– Не перестанешь плакать, придет страшный бабай и посадит в мешок, – пугала мама и недвусмысленно смотрела на Игната. Девчушка тоже скосила глаза-маслины и замолчала, а Игнат почему-то застыдился.
Щебеча, пронеслась стайка гимназисток. Поравнявшись с Игнатом, девчонки зарумянились и прыснули, а потом ускорили шаг, шепча что-то друг другу на ушко и поочередно оглядываясь через плечо.
Прошла пожилая семейная пара. Семейство с тремя детьми. Неторопливые пожилые модницы в кокетливо заломленных набок шляпках. Прошел пожилой мужчина под руку с женой – оба одеты неброско, явно рабочая косточка. Следом за ними – взрослая девушка под руку с подругой. Рассеянно скользнули по Игнату строгие серые глаза, встревоженно вспыхнули на миг, потом отвернулись, но этой вспышки хватило, чтобы омыть Игната горячей волной.
– Марьяна… – сказал он.
Должно быть, слишком тихо, чтобы перекрыть и колокольный звон, и сутолоку, и чириканье воробьев, и далекие звуки автомобильных сигналов. Но она все равно услышала.
Замерла, не поворачивая головы, не слушая подругу, тянувшую ее за руку. Потом что-то тихо сказала, и подруга обиженно надула губы и подалась в сторону ярмарки. А Марьяна возвратилась к Игнату.
Он тоже хотел сделать навстречу несколько шагов, но ноги предательски отяжелели, будто снова по пояс намело сугробов, и не стало звона – только вой бурана, и не стало улицы – только глухая чащоба. Игнат вздрогнул, обтерся рукавом, и наваждение схлынуло. А Марьяна осталась.
– Я не сразу тебя узнала, – тихо сказала она.
– И я… не сразу… – онемевшим языком вытолкнул Игнат.
На Марьяне было приталенное голубое пальто и сапожки на остром каблучке, вокруг шеи – пестрая косынка. А косы не было: крупно завитые темные локоны рассыпались по плечам, и это придавало Марьяне серьезный, какой-то повзрослевший вид.
– Где же твоя коса? – глупо спросил Игнат и испугался вопроса. Вдруг обидится? Вдруг повернется и уйдет, обдав его запахом цветочных духов, – такая чужая, городская, далекая?
Марьяна усмехнулась, ответила спокойно:
– Остригла. Что коса? Только мешалась да под рукой путалась. И подружки задразнили: Марьяна-краса, длинная коса.
– Глупые, – сказал Игнат и улыбнулся.
– Глупые, – со вздохом подтвердила Марьяна и вскинула брови, вопросительно глянула на парня снизу вверх. – А тебе не нравится?
– Нравится…
Она снова вздохнула – как показалось Игнату, с облегчением. Привычно прикоснулась к локонам, накрутила на палец, отпустила. Улыбнулась несмело:
– А где же твои кудри?
– Тоже остричь пришлось, – ответил Игнат и, подумав, добавил: – На пожаре сгорели. Ожог у меня был сильный. Да как видишь, обошлось. А волосы что? Вырастут.
Марьяна кивнула. Подняла руку, словно хотела дотронуться до правой щеки Игната, где оставил метку огонь, но не посмела, подержала на весу и опустила.
– В Солони пожар?
– В ней.
Марьяна помолчала, потом спросила настороженно:
– Снова… они приходили?
И умолкла, будто испугалась, что сболтнула лишнее, уставилась на Игната распахнутыми глазами – серыми, как северное небо. А он сразу понял, что хотела спросить девушка, и не стал лгать.
– Они.
– А что же люди? – прошептала Марьяна.
– Кто выжил. А кто нет.
– А если еще придут?
– Не придут. Теперь-то уж точно.
Ушла навь с обжитых земель, прогнали ее и дожди, и солнце, а потом и люди прогнали. Настал день, и прошли по всему Опольскому уезду чистильщики, убрали остатки гнили, напоили почву живой водой, чтобы взошли в Солони ростки новой жизни.
– Значит, нашел ты, что искал? И своих земляков простил?
– И нашел, и простил, – ответил Игнат и глянул на Марьяну виновато, искоса: – А ты? Простила?..
Сердце ухнуло, затрепетало в ожидании ответа. Марьяна молчала, перебирала локоны длинными пальцами, а на Игната не смотрела.
– Не знаю… – наконец тихо произнесла она.
Игнат отвел взгляд. К горлу подступил комок, ладони стали влажными и ватными, и он засунул руки в карманы, чтобы не выдать, как дрожат его пальцы. Он все еще стоял, раздумывая, какие слова подобрать. Может, рассказать, как шел через болота и день, и ночь и нес за пазухой эликсир, способный наводнить землю армией неживых монстров? Может, вспомнить, как пламя лизало крыши солоньских домов и бесновалась нечисть, утратив свое сокровище? Может, объяснить, зачем приехал в город? Ведь по делу, и когда обживется, то привезет с собой рыжего Сеньку, Эрнестова сына. Толковый из пацана подмастерье выйдет.
