Александр Сивинских - Имя нам – Легион
Собственно, она да еще бабка Кирея со своим Бууссе оставались единственными его собеседниками. Светлана – та, вероятно, в силу профессиональной необходимости. А Кииррей… Кто ж ее, старую, разберет? С нею Филипп, в общем, и не разговаривал – он прекратил учить язык, как только понял, что общаться ему здесь не с кем, – просто приходил и садился рядышком на все ту же садовую скамейку, согреваясь бескорыстным старухиным дружелюбием. Она же гладила кобелька и дремала. А Филипп, послав к черту весь Фэйр вместе с его утопическими чудесами и высокомерием жителей, «дышал воздухом» и придумывал кабацкие стишки да частушки, полные ненормативной лексики.
Он вообразил, что быть вольным поэтом – его призвание, которое он почему-то совершенно игнорировал раньше. Но ведь лучше поздно, чем никогда. Тем более что ковыряться всю жизнь в земле, по примеру рядовых фэйрцев, он не собирался.
Главным занятием горожан была добыча полезных ископаемых. В основном, редкоземельных элементов. Фэйр, являясь одним из крайних форпостов цивилизации на севере планеты, был городом шахтеров. Скоростные экспрессы периодически уносили партии трудящихся в промзону, расположенную сотней километров севернее. Там героические покорители недр, преодолевая страшные лишения, ковали Фэйру процветание с помощью тяжелых роботов и автоматизированных роторных комплексов по двенадцать дней кряду. Затем их ждало тридцать суток релаксации под сенью отеческих лар и пенат. По прошествии четырех периодов труда и отдыха труженики с полным правом получали полугодовой отпуск, проводимый обычно в райских кущах здешней Океании.
Любопытно, что природные богатства уходили с планеты (без лишнего шума и пыли) именно в метрополию, отношения с которой были твердо разорваны навсегда.
Впрочем, осуждать или одобрять внешнюю политику новой родины было делом поистине неблагодарным – Филипп это превосходно понимал.
Печалило Филиппа одно – никто в целом мире, за исключением старушки Кииррей да ее пушистого песика, не мог насладиться плодами его творчества. Да и те, вероятнее всего, ни уха, ни рыла не понимали в русских заветных стихах. Бабка каждый раз бездумно, хоть и поощрительно, кивала в ответ на его громогласные выступления, а Бууссе прятался под скамейку и мочился – скорее всего, от страха. Но, поскольку на других слушателей рассчитывать не приходилось, Филипп довольствовался и этими.
Однако свой шерсти клок Филипп от Фэйра получил. Ему вернули оторванные пальцы. В лучшем виде вернули. И хотя гладкая розоватая кожица и мягкие, перламутрово-прозрачные пластиночки ногтей нескоро перестанут бросаться в глаза, Филипп с восторгом встретил их воскресение. Гладил, целовал, сжимал до молоденьких косточек и подергивал, напевая: “С этим братцем в лес ходил, с этим братцем щи варил…”
Лечебница, где фэйрские Асклепии дарят людям утраченные органы, воображения его не поразила. Дом и дом. Пустоватый, холодный. Врач – пожилой, очень высокий и очень сухощавый мужчина с крупными, властными чертами лица и короткой “спортивной” стрижкой – прибытию пациента обрадовался несказанно. Принялся хлопотать вокруг него, похохатывая и неблагозвучно напевая. Звонко хлопал Светлану по попке, щипал за бока, интимно стискивал ей то ручку, то плечико, в общем – времени не терял. Светлана не возражала. Нервничающему Филиппу подумалось даже, что кабы не он, новые знакомцы нашли, чем заняться, незамедлительно.
Руку, подлежащую восстановлению, через гибкий рукав погрузили во внушительную лохань, наполненную неаппетитной жидкостью. Жидкость была зеленоватой и вязкой, как слизь, текущая из насморочного носа. Стенки лохани, прозрачные до невидимости, позволяли в подробностях следить за процессом наращивания плоти. Но Филипп вынес лишь первые минуты зрелища. Когда кожа на культяпках лопнула вдоль шрамов, и в сопливую жижу выплеснулось клубящееся облачко крови, ему стало не по себе. Он поспешно отвернулся. Для того лишь, чтобы упереться взглядом в тощий зад лекаря, принявшего перед Светланой дугообразную брачную стойку.
Филипп свистнул, информируя о своем присутствии, но никто на его трель не отреагировал. Бойкий старичок поглаживал Светлане коленки, забираясь с каждым движением все выше. Женщина вполголоса журила его за поспешность, не отвергая, тем не менее, докторских ласк.
Филипп неодобрительно запыхтел и объявил:
– Я все вижу.
Светлана в упор глянула на него, поднялась, взяла врача за пуговицу и повела из комнаты, сказав на прощание:
– Без нас не вставай.
– А если я захочу пи-пи? – спросил Филипп у запершейся двери.
…Вернулись они через час; лица их, довольные и умиротворенные, говорили о достигнутом взаимопонимании. Капралов, промаявшийся весь этот час от безделья (единственным развлечением были недоуменные мысли о том, почему Стражу Врат Сильверу не восстановили в такой же лохани ноги), был зол.
Злость прошла без следа, когда он увидел великолепные розово-упругие плоды операции. Только волоски на части руки, побывавшей в волшебной купели, пропали начисто.
После этого случая контакты Филиппа со Светланой свелись до минимума. Каждое утро она приходила позвать его к совместному завтраку и спросить, чем он собирается заниматься сегодня днем.
– Думать, – многозначительно отвечал он обычно.
– А, – говорила она с пониманием.
Завтракали они в полном молчании.
Вечером же, когда она, обряженная в свой вызывающе-эротический наряд, являлась пожелать приятных снов и спрашивала, не нуждается ли Филипп в чем-либоеще, он смиренно благодарил за трогательную заботу и отвечал:
– Как же не нуждаюсь? Очень нуждаюсь, прямо-таки настоятельно. Нужды мои невелики и тебе хорошо известны. В другой раз, милая, захвати с собой штоф водки, шмат сала да наперсток шпанской мушки. Шпанскую мушку – для меня. Остальное – для нас с тобой. Иначе, боюсь, я снова буду абсолютно индифферентен к твоим прелестям.
Она фыркала и уходила. Филипп, коротко хохотнув, засыпал.
Отношения между ними перешли в какую-то странную фазу отстраненной и ущербной близости. Вероятно, так ведут себя супруги, потерявшие телесный интерес друг к другу, но по привычке живущие вместе. Он все еще не мог видеть в ней просто женщину, а не профессиональную проститутку из контрразведки. Она же, очевидно, относилась к Филиппу лишь как к рядовому объекту оперативной разработки. Вряд ли это ее слишком удручало.
Впрочем, массовых оргий в своем доме она больше не устраивала. Так – мужичок-другой раз в два-три дня. Мелочи, словом.
Нельзя сказать, что Филипп обленился и погрузился в растительное существование окончательно. Он немилосердно терзал себя на спортивном тренажере, совершал длительные пробежки в полном вооружении, боксировал с «тенью» и стрелял за городом из гранатомета по «курицеворонам».
Стрельба эта была не только жестоким развлечением, но и насущной необходимостью. Организм Филиппа, истощенный вегетарианской диетой Фэйра, остро нуждался в мясе. Конечно, собирать разбросанные разрывами гранат ошметки дичины, поджаривать их на костре и пожирать, отплевываясь перьями и острыми осколками, было чистым варварством. Филипп успокаивал себя тем, что даже супермен и культовый герой Штирлиц раз в году, двадцать третьего февраля в память о далекой отчизне упивался шнапсом до полного погружения благородною физиономией в салат «Оливье».
С боевым ножом, наручным «Рэндолом», Филипп больше не расставался. Чтобы надежно скрыть нож от посторонних взглядов, Филипп соорудил в одежном агрегате ярко-алую шелковую косоворотку с широкими длинными рукавами. По вороту, вдоль полы, а также по обшлагам рубаха была вышита мелкотравчатыми цветами-ягодами. С шортами и полукедами косоворотка смотрелась нелепо, поэтому он дополнил костюм полосатыми плисовыми штанами, плетеным пояском и мягкими сафьяновыми сапожками. В довершение образа перестал брить бороду. Такой ухарь получился – любо-дорого!
Он так и не смог заметить за собою слежки, но обманываться на этот счет не хотел, понимая: профессионалы наружки не обнаружат себя ни при каких обстоятельствах. А при техническом вооружении, которое могли предоставить местным «топтунам» научные мощности Фэйра, так и вообще – никогда.
Зато он заметил нечто другое. Люди в Фэйре, кажется, очень тонко реагировали на эмоциональное состояние друг друга. Например, встретить унылую рожу в окружении веселых (или наоборот) ему не удалось ни разу. Более того, настроение фэйрцев (и даже, будто бы, внешность) менялось прямо на глазах, приходя в полное соответствие с тем, которое демонстрировал избранный человеком круг общения. Вероятно, именно поэтому печальных личностей на улицах почти не наблюдалось, дети были резвы, но послушны, а Филипп со своей грубой психикой совершенно не воспринимался аборигенами в качестве друга, товарища и брата. Он поделился догадкой со Светланой.
