Олег Верещагин - Никто, кроме нас!
Никто не смеялся.
Никто.
* * *Обращение Шевырева к нам было кратким и ясным, как божий день.
– Молитесь. Завтра атаман Громов по ваши души приезжает.
С этим мы и разошлись. Если честно, я почему-то здорово перепугался. Мы же ничего плохого не сделали (я уж не мыслил категориями «подвига» – плохого не сделали, и слава богу!), так за что ж «по наши души»?! Мама родная, и, кстати, мама-то все время плачет… Может, знает что-то, о чем мы еще не знаем?! Бли-и-ин, а если посадят?!
В таком состоянии я сунулся было на двор, но на полпути был перехвачен Дашкой. Она стояла на дороге, как заслон враждебным силам – и взяла меня за запястья. Молча. Потом подняла на меня глаза. И положила голову мне на грудь.
И все куда-то улетело. Мои проблемы… война… даже мама.
Все-все-все улетело.
Мы стояли посреди пыльной полевой дороги и не слышали, как гремит на юге канонада – «миротворцы», озверев от потерь, пытались вернуть то, что им отродясь не принадлежало.
– Даш-ка-а… – прошептал я в ее волосы. – Я же даже прощения не попросил…
Она вскинула лицо.
– Женька Битцев литр крови потерял, – сказала тихо. – Мы с девчонками и сиденье, и ниже отмывали… от этой крови. У Андрюшки Ищенко шесть ребер сломано, сотрясение мозга, трещина в черепе… А если завтра тебя убьют?
– Нам завтра, может, вообще летать не разрешат… – пробормотал я.
Дашка засмеялась – некрасиво перекосив рот:
– И тебя это остановит?
– Нет, – честно ответил я.
– Тогда поцелуй меня, – просто сказала она.
* * *Громов прибыл в полдень. Мы уже час ждали на площади – одетые в полную форму, но в совершенно вареном состоянии. По-моему, у всех были примерно те же мысли, что и у меня: о наказании. И, собственно, все, что мы делали, представало перед нами в ином свете: как некая дикая партизанщина, возможно – даже срыв каких-то важных и проработанных планов… Поэтому, когда Громов в сопровождении кучи офицеров и нескольких вызывающе-шикарных конвойцев вышел на крыльцо правления – Колька отчетливо сказал рядом со мной:
– Пи-пец.
Да ужжжжжж… Походило на то. Атаман рассматривал нас тяжелым, пристальным взглядом крупнокалиберной снайперки. Слева на вынесенных скамьях сидели казачьи старики – те, которые хоть самого атамана могут приговорить к порке по обычаям круга – меня уже просветили…
– Значит, это вы и есть? – спросил Громов. – Ну, чего молчите, вояки? Старший-то у вас имеется? Атаман или кто там… Атаману с атаманом поговорить не грех, пусть выходит!
Колька – вскинув голову и совершенно обреченно, – шагнул вперед строевым: раз, два, три. Отчеканил:
– Сотник Радько!
– Со-отник? – протянул Громов, оглядываясь на своих офицеров. – О как. Да, мил друг, за сотника-то люди по десять лет корячатся. А ты, значит, самоприсвоился… угу… – он спустился с крыльца. – База под Краснодаром – тоже ваше дело?
Колька кивнул.
– Да ты отвечай, как положено.
– Так точно! – Голос у Кольки был отчаянно-высокий.
– И по мелочи разное там?..
– Так точно!
– А Зорана Джинджича[21] не вы убили? – вкрадчиво осведомился Громов.
– Так т… – Колька поперхнулся. – Не мы-ы!!! – он ошалело посмотрел на атамана.
– Жаль, – крякнул тот. – Если б вы – точно б тебя на свое место поставил. А раз не вы – подожду…
– Издеваетесь… – выдохнул Колька обреченно, опуская голову.
– Голову подними, сынок, – тихо сказал атаман. Тихо, но все услышали.
И, когда Колька поднял голову, Громов вдруг положил ладони ему на виски и поцеловал в лоб. Развернул, приобняв за плечи, поставил рядом с собой.
– Ура, казаки!
И мы покачнулись – всем строем – от обрушившегося со всех сторон громогласного: «Ура!!!» Оно гремело и катилось, снова и снова, никак не могло остановиться, пока Громов не поднял руку. В наступившей тишине подтолкнул Кольку обратно в строй. Лицо Радько горело, глаза были потусторонние, но двигался он четко.
– Война идет, братья казаки. Чем окончится – мы знаем. Победой, – твердо сказал атаман. – А вот когда – вопрос посложней. Но кончится. И тогда всем дадим, что заслужено – сполна. А пока… – он кивнул, подошел один из офицеров, с большой коробкой. – Пока – что могу. Как атаман. И кубанский и терский, потому как Шевцов, атаман терский, пал позавчера смертью храбрых в бою…
Вокруг раздались возгласы, видимо, терцы этого еще не знали.
– У меня такое право есть… В общем, так, – он переждал что-то, и я вдруг понял: ему просто тяжело говорить. – Тем, кто в налете на Краснодар и авианосную группу участвовал – Героя. Остальным – не важно, где они бились, на земле или в воздухе – Георгия четвертой и третьей степени разом… Радько Николай!..
…У вас такое было?
Я просто ничего не понимал. Мне казалось, что я живу в каком-то сне, и реальность окончательно отодвинулась в невероятную даль. Журчал цифровик в чьих-то руках. Снова и снова. А на моей груди висела маленькая золотая звезда на черно-желто-белой ленточке. Совсем небольшая, я вам говорю.
Ну не могло же этого быть по-настоящему?
Знаете, когда я смог убедить себя, что это – по-настоящему? Когда, немного опомнившись, вспомнил, какие у атамана были глаза. Когда он прикреплял мне звезду.
Как у любого из нас после вылета. Только мы поспим – и все. А у него эта усталость наверное – навсегда.
– Мне известно, что двое из вас – в станичной больнице, – сказал Громов, когда наградил последнего. – Отсюда я отправлюсь к ним.
– Господин атаман, разрешите обратиться! – вдруг шагнул вперед Колька. Громов кивнул. – Господин атаман, а как же… дальше?
Вот оно.
Вот когда я вернулся в реальность.
– Дальше? – атаман обернулся, поглядел вокруг. – А что дальше…
– Дальше-то мы как? – напряженным голосом спросил Колька. – Ну. Наша сотня.
– Повоевали, хватит… нам оставьте… – попытался пошутить Громов.
Но Колька вдруг крикнул:
– Тогда берите награды обратно! А нам разрешите воевать!
– Воевать!
– Забирайте награды!
– Что мы – за них воевали?!
– Сорок километров до линии!
– У меня вчера отца убили!
– Дядю!
– Брата!
– Воевать!!!
– Да вы ж не казаки! – замахал рукой Громов. Лицо его стало отчаянным.
– Верстайте! – отчаянно заорал Колька. – Верстайте нас всех!
– Верстайте!
– Да родителей-то пожалейте! – уже надсаживался Громов.
– ЭТИ придут – никого не пожалеют!
– Верстайте!
– Сынок! – крикнул кто-то, я не понял кто.
И не понял, чей голос в ответ прозвучал:
– Мама, молчи, не смей!
«Только бы моя ничего не крикнула», – подумал я.
