Герман Романов - Империя «попаданца». «Победой прославлено имя твое!»
Петр уже откровенно устал молоть языком всякую хрень, но девушки оказались сообразительными – лучезарно улыбнулись ему, присели снова в глубоком книксене, показав чудесные изгибы своих тел, и уже Наташа с придыханием промолвила:
– Мы готовы служить вашему величеству всем сердцем… Душою и телом!
Петр вспыхнул внутри жарким огнем, все было сказано без обычных женских недомолвок. Но с двумя сразу? Или они сами выбор сделают? Или ему самому выбрать? Но лучше с двумя…
– Прошу к столу, вкусим благ.
И вкусили, и поговорили. Ел Петр, а красавицы склевали по кусочку от каждого блюда, и то под навязчивым давлением Петра. Зато девочки беспрерывно щебетали, завалив его информацией, а сам он их только подбадривал, поощрительно вставляя словечки.
Девки по всему прошлись – да уж, казнокрадство процветает и бурлит, как дрожжи в дерьме. И его дворцы вниманием пристальным и любезным совсем не обижены – воруют все подряд. Начиная от вилок из благородных металлов, буженины и балдахинов, заканчивая работящими дворцовыми мужиками.
Потом, с его науськивания, красавицы перешли на добродетели его баб. Като рогов ему понаставила столько, что любой сибирский олень немедленно сдох бы от зависти. И детишки не от него – супружница спала, с кем ни попадя. А Лизка Воронцова совсем честь царскую не блюдет – супругой императора себя называет открыто и всем придворным говорит, что короноваться будет, а Катьку в монастырь упрячут.
И тут Петр припух: «Это что же, без моего согласия меня женили? И на ком? На этой чувырле, на которую и глядеть-то страшно?»
И нос свой она в государевы бумаги и дела сует, а отец ее с братом-канцлером хотят на себя и других аристократов все прибыльные мануфактуры и заводы тишком переписать для повышения собственного благосостояния. А называют ее все при дворе «русской мадам Помпадур», а она, дуреха, этим прозвищем и гордится.
Петр почувствовал, что еще немного, и он взвоет от пороков людских. Весь мир бордель, и бабы тоже на эту букву – придя к такому нехитрому постулату, он решил на практике апробировать его вторую часть.
Посадил на левое колено Клару, а на правое Наташу, Петр предложил фрейлинам поиграть с ним в клубничку. Дамы с энтузиазмом согласились. Он стянул с них пеньюары и скинул чепчики, крепко обнял, чуть прижав их друг к другу, и каждой между полушариями тугих грудок положил по клубничке.
Однако девочки подавили его инициативу на корню и вовлекли Петра в свои игры – такого он не видел и в «Камасутре», не говоря о порнофильмах, хорошо, что темновато было в комнате, иначе раскованные и лишенные всяческих комплексов фрейлины увидели бы яркую краску стыда на его лице…
День четвертый
30 июня 1762 года
Ораниенбаум
Он поежился от холодного ветра. Таким ветер бывает в конце октября, когда белая поземка уже несется, а земля еще не укутана теплым снеговым одеялом. Пронизывающий ветер кажется еще холоднее, как будто он специально набирает злую силу, отражаясь от начинающей промерзать земли, ото льда, затягивающего сонным зеркалом воду, от голых сиротливых веток, с последними одинокими, не опавшими, не сорванными жухлыми листьями, от бурой увядшей травы.
Петр не знал, где находится. Он не знал, сколько сейчас времени. Он просто открыл глаза и увидел осень, позднюю осень в незнакомом лесу.
Хмурое свинцовое небо не обещало ничего хорошего. Холодало. Начинающийся снежок пробрасывал маленькие нетающие белые крупинки и грозил перерасти в настоящий снегопад, возможно, первый этой осенью.
– Божья благодать! Первый снег на Покров…
Петр обернулся.
За его спиной стоял высокий старик. То ли плащ, то ли темная накидка, ниспадающая до земли, одежды под ней не видно. Капюшон не скрывает длинных седых, почти белых волос. В правой руке он держал посох, левая скрыта под одеяниями.
– Здравствуйте, я здесь заблудился, – Петр не нашел ничего лучшего сказать ему в ответ. – Вы так тихо подошли! А вы… – и умолк, не зная, как продолжить.
– И тебе здоровья желаю. – Странный старик улыбался.
Незнакомец весь был какой-то «не такой», бросающееся в глаза несоответствие Петр почувствовал с первого взгляда. Изможденное морщинистое лицо несло на себе печать аскетизма и строгого нравственного поста. Это лицо могло смотреть на него только с церковных образов. Однако оно не сочеталось с живыми яркими глазами, удивленными и восторженными, глазами ребенка, глядящего на мир, в котором он пока еще знает только добро.
Он выглядел как старец или отшельник. Петр один раз видел таких, ушедших от мирских грехов, посвятивших себя служению Богу. После Афгана он решил исполнить обещание, данное себе, и креститься.
Лихое безденежье занесло его в летние каникулы после первого курса в шабашники на далекую сторону, и, пользуясь случаем, он отправился в уцелевший монастырь.
Вот там-то этот его нечаянный собеседник пришелся бы к месту. Больше всего его поразили тогда глаза монахов. Глаза, лишенные блеска мирской суеты и поволоки грешных страстей, глаза, горящие фанатичной верой и, казалось, насквозь видевшие его душу и мысли.
Он чувствовал себя под этими взглядами голым, словно каждый его грешок вылезал наружу и гипертрофировался, раздавливая его неподъемным грузом. Черные хламиды и суровые лица долго еще потом снились ему.
Так вот, глаза старика были совершенно другими, не сочетающимися с его обликом. Они были смеющимися, мальчишескими, небесно-синими и лучистыми. Петру показалось, что от них идет какой-то свет, мягкий и согревающий, и живое, успокаивающее тепло.
– Ну, что ты молчишь, замерз? – старик уже откровенно смеялся.
– Да нет, наверное, – Петр переминался с ноги на ногу, пытаясь хоть как-то согреться, но зубы уже начинали откровенно и предательски стучать. – Немного, не совсем…
– Так да, нет или наверно? М-да!.. Ты не здесь заблудился, – старик повел рукой, – а здесь!
Он дотронулся своей сухощавой морщинистой ладонью до лба Петра. От неожиданности Рык даже не успел отшатнуться: ведь старик стоял метрах в пяти от него: «К-как он смог коснуться меня? Он что, того…»
Чего «того», Петр не успел додумать, внезапно он почувствовал тепло, как у раскаленной печки, накатывающееся на него волной. На мгновение он ощутил себя ребенком, прижимающимся к отцу, такой благодатной и умиротворяющей была охватившая его нега.
Ветер внезапно стих, снег прекратился, и лес наполнился звенящей тишиной.
