Андрей Стерхов - Последний рубеж
И монах, помянув нечистого к ночи, а Чистого – всуе, широко перекрестился.
– Жаль, – расстроился Влад. – А не то бы мы сейчас…
– А тебе самому, брат, не будет ли? – осуждающе покачав головой, спросил монах. – Смотрю, уже хорош.
– Считаешь, брат?
– Считаю, брат. Ты где остановился? Здесь?
– Так точно. Снял номер. – Влад неуверенно махнул рукой. – Там где-то. Через двор и по ступеням.
– Ну вот и шел бы в люльку, – заботливо посоветовал монах. – На боковую. Спать. Бай-бай.
Влад вздохнул и – пьяный язык, что помело – пожаловался:
– Это хорошо бы, брат, когда бы бай-бай. Да только уже год как не сплю.
– Совсем?
– Не то чтобы совсем, а так… – Влад постучал себя по голове. – Вот здесь что-то сломалось у меня, брат. Или вот здесь. – Он постучал себя по груди. – Кошмар изводит. Не поверишь, брат, каждую ночь душу наизнанку выворачивает. Отчаялся уже покой обрести.
На что монах сказал:
– Чем сквернее человек, тем лучше он спит. А чем порядочней – тем хуже.
Влад горько усмехнулся:
– Звучит как рекламный лозунг пилюль от сна для часовых и ночных сторожей.
– Эта пилюля называется «совесть», – сказал монах.
Влад ничего не ответил, только вздохнул. А монах взялся выпытывать:
– Видимо, грех большой на душе? Да, брат?
– Так точно, брат. Попал в десятку. Прямо в тютельку.
– А ты покайся.
– Покаяться… – Влад задумался. – Полагаешь, отпустит?
Глаза миссионера прояснились, и он изрек:
– Вот ты говоришь – «отчаялся». А покаяние, брат, есть отрицание отчаяния. – Он отложил в сторону кость, потянул из тарелки другой ломоть и продолжил: – Отчаяние говорит: «Ты не можешь быть другим». Оно говорит: «У тебя нет ничего впереди». Оно говорит: «Сдайся». Отчаяние учит видеть в Боге только справедливость. Только голую схему – грех и воздаяние.
– А это что, не так, брат? – спросил Влад.
– Нет, брат, не так. – Монах вертел кусок, выискивая место, куда вонзиться. – Так думать о Боге нельзя. Мысль о Нем тогда становится источником ужаса. Не страх Божий поселяется тогда в человеке, а страх вспоминать о Боге. Но Бог-то, брат, это не только Справедливость. Бог это еще, брат, и Любовь.
– Хорошо, брат, сказал. От души. Дай поцелую тебя, брат. – Влад действительно полез через стол лобызаться, но, глянув на изумленное, а оттого сделавшееся еще более страшным, лицо монаха, передумал, плюхнулся на место и спросил: – А как мне покаяться? Научи, брат.
Монах сперва откусил кусок, прожевал, проглотил, только потом сказал:
– Научу, брат. Тут так. – Монах указал костью на потолок. – Скажи Ему: «Да, Господи, что было, то было». Признайся: «Не отрекаюсь». А потом так скажи: «Но это – не весь я. Не в том смысл, Господи, что было и что-то светлое в других моих поступках. Смысл в том, что я прошу Тебя отбросить в небытие все то, что было моим. Но, отделив мои поступки от меня, сохрани мою душу. И пусть не буду я в глазах Твоих неразделим с моими грехами». Уловил суть, брат?
– Уловил, брат.
– Скажи вот так, и все случится, – подытожил монах и опять занялся делом – впился зубами в мясо.
А солдат вдруг погрузился в сомнения. Забормотал, словно в бреду:
– А услышит ли Он? Снизойдет ли? Кто я Ему? Ветошка…
Монах недовольно покачал лысой головой, отчего на темной стене заметались блики.
– Послушай, брат, что скажу. Внимательно послушай. Спрошен был старец одним воином: «Принимает ли Бог мое раскаяние?» И старец ответил: «Скажи мне, возлюбленный, если у тебя заклинит винтовку, то выбросишь ли ее вон?» Воин говорит ему: «Нет, но я почищу ее и опять пойду с нею в бой». Тогда старец говорит ему. «Если ты так щадишь свое оружие, разве Бог не пощадит Свое творение?» Так что не переживай, брат. Услышит.
– Спасибо, брат, за совет. Нет, действительно, спасибо.
– Не за что.
– Как это не за что? Надежду ты мне дал, брат!
– Пользуйся, брат.
– Обязательно… – Влад помолчал, уставившись в угол. Потом посмотрел на монаха и спросил: – И что, вот так вот один разок покаюсь и отпустит?
– Дело не в количестве, а в качестве, – ответил монах. – Один странник спрашивал у старца: «Я совершил великий грех и хочу каяться три года. Не мало ли?» «Много», – отвечал ему старец. «Тогда буду каяться один год», – решил тогда странник. «И этого много», – сказал старец. – Монах прервался, нашарил где-то щепу, поковырял ею в зубах и продолжил: – Тогда странник спросил у старца: «Не довольно ли будет сорока дней?» «И этого много, – сказал старец. – Если человек покается от всего сердца и более уже не будет грешить, то и в один день примет его Бог». И странник поверил ему. Уразумел, брат?
Влад кивнул:
– Уразумел, брат. И завидую тебе.
– Чему завидуешь, брат?
– Тому, брат, что есть у тебя пример на любой случай жизни. Не потеряешься при таком раскладе. Не заблудишься. – Влад крякнул и долбанул по столу так, что зазвенела нехитрая посуда. – И все же выпью я, брат. Душа горит и просит. Ты – как знаешь, а я употреблю. Не в той кондиции я сегодня, брат, чтобы каяться. А так глаза залью, глядишь, поборю кошмар бесчувствием.
Монах не стал возражать. И препятствовать не стал. Вытер лоснящиеся пальцы о голову Болдахо и сказал со смирением:
– Твоя воля, брат.
– Так точно, моя, – согласился Влад. Подтянул кувшин и наполнил вонючим пойлом кружку. Поднял ее и, отлично зная свою норму, попрощался: – Твое здоровье, брат, и до свидания. Остаешься за старшего. Как отключусь, дверь подопри. А Зверь объявится, буди. Насадим на кукан.
В следующую секунду перебродивший сок губчатой настырницы ожег горло солдата, скоро разбодяжил кровь, а на выхлопе, как и мечталось, опрокинул разум.
3
Когда Влад пришел в себя, то обнаружил, что упирается лбом в обложку толстенного фолианта. Чертыхнулся, с трудом поднял чугунную голову и увидел, что монах уже ушел. Болдахо, тот вот он, на месте, спит по правую руку, навалившись грудью на стол. Остальные тоже здесь. Никуда не делись. Дрыхнут как дети малые. А монаха нет.
«А был ли он вообще? – подумал Влад. – Быть может, пригрезился?»
Нет, ничего подобного, не пригрезился. Кто-то ведь сунул книгу под голову. Кто мог сунуть, кроме монаха? Никто.
«Наверное, Священное Писание», – предположил Влад, разглядывая старинный том в кожаном переплете. Пододвинул свечу, откинул серебряную пряжку и раскрыл книгу там, где была заложена шелковой лентой.
И ахнул, с первого взгляда узнав даппайскую клинопись.
С головой дружил не очень, поэтому удивляться не стал, а просто начал в свое удовольствие перебирать значки, похожие на разбросанные по пляжу крылья дохлых чаек. Выходили слова. Слова пошли складываться в предложения. И получался текст:
Замерзшая птица упала на черствую корку лилового снега, махнула раз-другой изломанным крылом, поймала на крике ледышку заката, поперхнулась и умерла.
Но не сразу.
Какое-то количество перекрученных мгновений она еще тянулась мутнеющим зрачком к сверкающим индиговым теням. Птица была птицей, но умирала как человек. По капле.
Человек, похожий на победившего в кровавой корриде быка, смотрел из окна на то, как умирает птица, и курил. Дым папиросы щипал глаза, и эти слезы не были слезами жалости. Возможность вдыхать, а затем и выдыхать отрицала саму необходимость постичь трагедию случайной смерти.
Человек, похожий на кроваво победившего в корриде быка, мог бы, презрев опасность, распахнуть окно и выпрыгнуть на снег. Мог бы сунуть птицу за пазуху. Мог бы согреть ее и тем спасти.
И тем спастись.
Но человек, похожий на победившего в корриде кровавого быка, этого не сделал.
Не захотел.
Своя собственная жизнь казалась ему гораздо ценнее тысяч иных, чужих, далеких жизней. А жизни случайной некрасивой птицы – подавно.
Искурив папиросу до последнего бревнышка, он швырнул окурок в фортку и отвернулся, позволив смерти закончить начатое. Совесть не кольнула его сердце. Человек был человеком и жил как птица. По капле.
Вечер продолжал накручивать себя стылой злостью и избегал отчаяния звериными петлями. Индиговые тени стали короче, а потом и вовсе сделались тонкими линиями между здесь и там.
И птица умерла.
«Нет, не Священное Писание, – смахнув слезу, подумал солдат. – Скорее, жизнеописание грешника». И закрыл том.
Потер ноющие виски, вытащил нож, вскрыл пенал в рукоятке и нашарил коробок с пилюлями. Проглотил одну. Головная боль должна была исчезнуть. Подождал – не исчезла. Переползла со лба на затылок.
И пришла жажда.
Влад встал, поплелся на кухню, погремел там котлами в поисках воды. Воды не нашел, но наткнулся на чан с каким-то морсом. И тут же припал. Морс оказался даже лучше воды. Был кисловатым. Самое оно.
