Дэн Абнетт - Легенды Ереси
Урия больше не мог выдерживать такие обвинения, а потому направился к лестнице, чтобы вновь спуститься к алтарю.
— Пойми же, Откровение, ты не замечаешь ничего, кроме крови и смерти, забыв обо всех добрых делах, совершенных во имя веры.
— Урия, если ты полагаешь, будто религия служит добру, ты просто отказываешься видеть посеянную ею жестокость, сопровождавшую всю нашу историю. В последние годы, предшествовавшие Древней Ночи, священники в некоторой мере утратили свою власть над жизнями, но, уподобившись злейшему из всех ядов, религия так и не ушла полностью, продолжая ссорить людей. Стоит отринуть веру в богов, и различия постепенно начнут стираться, а поколения, что придут нам на смену, привыкнут к новым временам, научатся сотрудничать, перемешаются и забудут о былых обидах. Только религия и не дает им найти общий язык, заставляя совершать бесчеловечные поступки. Религия не что иное, как раковая опухоль на сердце человечества, и ничего хорошего она не несет.
— Прекрати! — отрезал Урия. — Я услышал достаточно. Да, порой люди совершали ужасные вещи, прикрываясь именем Бога, но ничуть не лучше они поступали друг с другом и без этого. Вера в загробную жизнь — суть неотъемлемая часть того, что делает нас теми, кто мы есть. Отнять ее несложно, но что ты дашь человечеству взамен? Я много лет был священником, и мне не раз приходилось читать заупокойную, так что я знаю, какую поддержку способна оказать религия и тем, чей срок вышел, и тем, кого они оставляют в этом мире.
— В твоих суждениях есть изъян, Урия, — сказал Откровение. — То, что вера способна даровать утешение, совершенно не добавляет ей авторитетности или истинности. Конечно, умирающему куда приятнее полагать, что вскоре он окажется в раю и познает вечное блаженство, вот только даже если он умрет со счастливой улыбкой на лице, на самом деле это не будет иметь ни малейшего значения.
— Быть может, ты и прав, но я умру с именем Бога на устах, когда наступит мой час.
— Разве ты не боишься смерти? — спросил Откровение.
— Нет.
— Неужели?
— Это правда, — ответил Урия. — В молодости я изрядно нагрешил, но после посвятил всю свою жизнь Господу и, надеюсь, исполнял свой долг перед Ним искренне и честно.
— Тогда ответь, почему, когда ты приходишь исповедовать умирающего, они не испытывают радости? Разве не должны их родственники и друзья радоваться и праздновать переход близкого человека в мир иной? Если уж на той стороне нас ожидает вечная жизнь в раю, то почему же никто не исполняется счастливого предвкушения этого дня? Не думал ли ты, что на самом-то деле никто из них не верит твоим словам?
Урия повернулся спиной к собеседнику и спустился по лестнице. Охватившие его гнев и смущение придали силы его ногам, заставив разогнуться даже изуродованные артритом суставы. Из распахнутых дверей тянуло холодом, с улицы доносился лязг металла. Священник обвел взглядом простой, строгий притвор храма — каменные стены с вырезанными в них нишами, где были выставлены скульптуры многочисленных святых, почтивших своим присутствием эти места за прошедшие тысячелетия. Давно не зажигавшаяся люстра слегка покачивалась на ветру… Урии уже несколько лет недоставало сил принести стремянку, чтобы заменить свечи.
Толкнув дверь, ведущую в основной зал, он шаркающей походкой направился к алтарю. Четыре из зажженных им свечей уже угасли, а ветер, ворвавшийся в помещение вместе со стариком, затушил и пятую.
Гореть продолжала лишь последняя, одинокая свеча, стоящая рядом с часами, и Урия шел, ориентируясь на ее огонек. Вскоре он услышал, что Откровение тоже спустился к нему. Приблизившись к алтарю, Урия, превозмогая боль, заставил себя опуститься на колени, склонил голову и сложил руки в молитве.
— Господь Человечества суть Свет и Путь Истинный, и на благо людей направлены деяния Его, ибо мы есть народ Его. Так гласит Священное Писание веры нашей, и Господь хранит…
— Никто тебя не услышит, — заметил Откровение, подходя сзади.
— Можешь говорить что вздумается, мне уже все равно. Ты все равно сделаешь то, зачем явился, но я не стану более потакать твоему самомнению и эгоизму. Пора кончать с этим фарсом.
— Как изволишь, — сказал Откровение. — Больше никаких игр.
За спиной Урии внезапно вспыхнуло золотое сияние, и тень старика вдруг вытянулась, накрывая собой алтарь. Стрелки часов заиграли перламутровым блеском, озарился светом вырезанный из черного дерева циферблат. Храм, прежде казавшийся мрачным пристанищем теней, засверкал красками.
Старик с трудом распрямился и повернулся. Перед ним возвышалось величественное, прекрасное создание, облаченное в золотые доспехи, любовно выкованные лучшими из мастеров. На каждой пластине красовались изображения молнии и орла. Откровение сгинул в небытие, и его место занял рослый, благородный воин, чей облик воплотил в себе все те черты, что было принято полагать царственными и величественными. Благодаря броне гость казался настоящим гигантом, и Урия вдруг осознал, что плачет. Он вспомнил, что и прежде уже видел этот до боли прекрасный лик, при взгляде на который замирает сердце.
На поле под Гадуаром.
— Ты… — прошептал Урия и отшатнулся, едва устояв на предательски задрожавших ногах.
Острая боль пронзила поясницу и бедро, но старик этого даже не заметил.
— Хоть теперь-то ты осознал всю бессмысленность того, чем занимался все это время? — спросил золотой великан.
Длинные темные волосы обрамляли лицо воителя — лицо, которое Урия мог осмелиться разглядывать лишь в тусклой призме воспоминаний. Ничем не примечательный Откровение развеялся как дым, и теперь исполин внушал такое благоговение, что священнику стоило немалых сил удержаться, чтобы не пасть ниц и не поклясться посвятить остаток своей жизни прославлению этого человека.
— Ты… — повторил Урия, чья телесная боль не шла ни в какое сравнение с той болью, что он испытывал в сердце. — Ты… Император…
— Да, и нам пора, Урия.
Старик окинул взглядом напоенный светом храм:
— Пора? Но куда? Мне нет места в твоем безбожном мире.
— Найдется место, — ответил Император. — Прими новый путь, и сможешь внести свою лепту в наше дело. Мы стоим на пороге свершения всех наших мечтаний и нового, удивительного мира.
Урия безвольно кивнул и ощутил, как могучая рука Императора осторожно подхватывает его под локоть. От этого прикосновения все тело старика вдруг наполнилось силой, а боли и болезни, мучившие его уже не первый год, отступили на задний план и стали казаться только дурными воспоминаниями.
Священник посмотрел на великолепную фреску Изандулы Вероны и почувствовал, как у него перехватило дыхание. Краски, казавшиеся тусклыми в вечном полумраке, вдруг заиграли, и роспись свода словно ожила благодаря свету, исходящему от Императора. Нарисованные фигуры сияли первозданной силой, оттенки обрели чувственную яркость.
— Шедевр Вероны не создан для тьмы, — произнес Император. — Лишь на свету он способен раскрыть все свои чудеса. Так и Человечество обретет свою подлинную силу, лишь избавившись от сумрачных оков веры.
Урии стоило большого труда оторваться от созерцания фресок и обвести взглядом остальной храм. Внутреннее убранство предстало во всем своем великолепии и сиянии витражей.
— Я буду скучать по всему этому, — сказал Урия.
— Придет время, и я воздвигну Империум, в ослепительном блеске которого твой храм покажется жалкой лачугой бедняка, — ответил ему Император. — Нам пора отправляться в путь.
Урия позволил увести себя от алтаря, хотя на сердце у него и было тяжко, ведь теперь он осознавал, что в прошлом изменил всю свою жизнь, поддавшись ложному, даже лживому позыву. Следуя за Императором к дверям храма, он вновь посмотрел на роспись потолка и вспомнил проповеди, произнесенные им с кафедры, а еще — паству, жадно ловившую каждое его слово, и добро, источником которого стало это место.
Сам того не желая, Урия улыбнулся, неожиданно осознав, что не имеет ни малейшего значения тот факт, что его вера и жизнь были возведены на ложном фундаменте. В конце концов, он и в самом деле пришел в этот храм с сердцем, опустошенным печалью и открытым истине. И именно это позволило ему принять дух Божий и преисполниться любви.
«В том и заключена сила религии, что ей не нужны доказательства. Достаточно просто поверить».
Он посвятил свою жизнь Богу и даже сейчас, понимая, что его судьбу изменил слепой случай, не испытывал сожалений, ведь со своей кафедры он всегда проповедовал любовь и милосердие, так что никакие мудрые словеса не заставят его пожалеть об этом.
Внутренний створ оставался открытым, и Император, пройдя мимо, распахнул внешние двери. В храм ворвались промозглый ветер и брызги дождя, и Урия поплотнее запахнул полы рясы, ощутив, как ночной холод тысячами ледяных игл впивается в тело.
