Туллио Аволедо - Корни небес
— В чем проблема? — спрашивает Дюран, входя вместе со мной и Буном в комнату.
— Проблема в том, что ваш сержант, вот этот, не выполняет моих указаний.
— Я только сказал вам, что я, как солдат Ватиканской гвардии, подчиняюсь только ее приказам.
— Какой приказ вы ему отдали?
Готшальк показывает пальцем на окошко за его спиной. Позади скамейки, на которой как ни в чем не бывало сидит Калибан, окошко, темное от плотного тумана.
— Мы прибываем в Римини. Мы уже на окраине города, направляемся к крепости.
— Какой крепости?
Готшальк становится в командную позу: упирается руками в бока.
— Крепость атеистов, которые сопротивляются нашему Богу!
— Если они атеисты, как они могут сопротивляться Богу? — спрашивает Бун.
Дюран делает ему знак молчать.
Потом поворачивается к Готшальку:
— Предполагалось, что вы довезете нас до Венеции. Не думаю, что мы приехали туда. К тому же, вплоть до нескольких последних часов мы ехали на восток, а не на север.
— А, так вам это не нравится? Нет, мы еще не приехали в Венецию. Я довезу вас туда, но сперва мне понадобится ваша помощь.
— Зачем?
— Крепость Римини. Я думаю, что вы уже слышали о ней.
— Нет.
— То есть, могущественная верхушка Ватикана не интересуется тем, что происходит на границах?
Дюран не отвечает.
— Римини был притоном греха до тех пор, когда Бог не наказал нас огненным дождем. Это побережье было прибежищем порока и разврата, было фальшивым гимном демону. Каждое лето сюда приезжали толпы молодежи, преклонявшиеся эфемерным идолам удовольствия. Они плясали до отупения, употребляя запрещенные напитки и наркотики, продавая свои тела и совершая насилие. — Готшальк качает головой. — Короче говоря, жители Римини имели наглость не впустить меня в город месяц назад. Я отправил туда посланца, и эти варвары вернули мне назад его голову.
У него хватает наглости называть варварами других, у этого человека, который ослепил и покалечил беззащитную женщину.
— И чего вы хотите от нас? — невозмутимо спрашивает Дюран.
— Чтобы вы нам помогли. Ваша сила и оружие, объединившись с нашими, может повлиять на исход дела.
Дюран долго изучает его.
— Вы это делаете в первый раз?
— Что вы имеете в виду?
— Вы пытаетесь силой войти в город в первый раз?
Готшальк хмурит брови:
— Нет. Не в первый.
— А в прошлый раз? В прошлый раз это чем закончилось?
Готшальк фыркает:
— Плохо. Они отбросили нас. Из-за этого…
— Сколько людей вы потеряли во время этой попытки?
Он не отвечает.
— Так сколько? — настаивает Дюран.
— Двенадцать. У этих гадов был пулемет. Но теперь у них его нет. Мы его сломали.
— Вы в этом уверены?
— Конечно. И потом, они не ждут нападения. Вы видели туман? Сейчас день. Они все будут спать, кроме пары часовых. Мы можем захватить их неожиданно.
Капитан не отвечает. Он долго думает. Потом качает головой:
— Это не наша война. Я не вижу причин, по которым должен рисковать своей жизнью и жизнью моих людей ради нее. И кроме того, человеческая жизнь и так редка. Убийство — это преступление вдвойне.
Готшальк щурит глаза.
Потом улыбается.
И это не успокаивающая улыбка.
— Вы правы, капитан. Жизнь — это редкая драгоценность. Жизнь мужчин, женщин… Кстати, вот уже какое-то время я не вижу доктора Ломбар. Не знаете, куда она подевалась? Нет? Хм, а у меня есть одна идея. Больше того, не идея, а уверенность…
— Ты…
— Вы же не думаете, что я бы взял на борт шестеро незнакомцев безо всяких… гарантий, скажем так?
— Если ты ее хотя бы пальцем тронул…
— О, не угрожайте попусту, капитан. В данный момент вам не стоит злить меня. И потом, позвольте вам заметить, что у вас из оружия только ножи, а у моих людей — автоматы и винтовки… а еще у нас — красавица доктор Ломбар, — шепчет он с довольным видом.
Дюран сжимает кулаки.
— Вы за это заплатите.
— О, не беспокойтесь. Я человек слова и плачу по счетам. А теперь мои люди дадут вам ваше оружие. У нас есть чем заняться.
Меня потрясает то спокойствие, даже безмятежность, с которыми швейцарские гвардейцы готовятся к битве. Это люди без веры, или с верами, которые мне непонятны, непохожие друг на друга: уверенная в своих способностях, хорошо вымуштрованная армия.
Я смотрю, как они тщательно чистят автоматы, разбирая и собирая их выверенными движениями, молча. Это кажется почти ритуалом. Молитвой.
Я мало что понимаю в оружии, поэтому сажусь в угол. Свернувшись клубочком на полу, чтобы защититься от холода и страха, еще более ледяного, чем холод, я закрываю глаза и начинаю молиться.
— Джон… Отец Дэниэлс…
Голос тихий, почти шепот.
Это капрал Росси.
— Марко…
Глаза Росси блестят от слез.
— Я могу с вами поговорить?
— Конечно.
Я жду, пока он сядет. Он же вместо этого становится передо мной на колени.
— Я хотел сказать… Может быть, сегодня мы все умрем…
— Готшальк уверял меня, что нет.
Росси делает презрительный жест:
— Этот тип настолько лживый, что не узнал бы правду, даже если та укусила бы его за задницу.
Против своей воли я улыбаюсь.
— Я хотел сказать, что никогда не был хорошим христианином. То есть, черт подери, сложно верить, когда живешь в подобном мире. Для вас, тех, которые родились раньше, наверное, это по-другому.
— Наверное.
— Я хотел сказать вам… В общем, я всегда был верным слугой Церкви. Я делал именем Бога то… то, что никогда бы не стал делать сам.
— Ты поступал правильно.
Лицо солдата кривит гримаса не менее презрительная, чем тот жест, который он сделал в адрес Готшалька.
— Не будем говорить о Церкви. Поговорим обо мне. И о вас. После всего этого вы верите в то, что есть рай после смерти? И ад?
Я вздыхаю:
— Я склонен считать, что рай существует. В этом я уверен. А вот в ад я не очень верю. Мне кажется, что это вещь, недостойная Бога. Такая… мелочная.
Росси кивает. Я вдруг понимаю, что на протяжении всего путешествия я почти не замечал его присутствия. Он и Греппи были самыми молчаливыми членами команды.
— Если Рай существует, я хотел бы в него попасть.
— Как я могу тебе помочь?
— Я бы хотел исповедоваться. Но сначала — кое-что спросить.
— Да?
— Скажите, как это — играть на «Плейстейшн»?
Этого я ожидал меньше всего. Много раз, пересекая бесплодную равнину, в которую превратился этот мир, я думал не только о миллиардах мертвых людей, но и о миллиардах мертвых электронных приборов. О молчании игровых приставок, компьютеров, мобильных телефонов. Обо всех этих тайных властителях того, древнего мира, которых больше нет.
И вот, вместо того, чтобы молиться, я рассказываю Марко Росси, этому двадцатилетнему мальчику в чипе капрала с угрями на лице, как это было — играть в эльфов и всадников, убивать драконов и сражаться за Гран-При Формулы-1. Он слушает меня с раскрытыми глазами, которые блуждают где-то далеко, и ненадолго мне кажется, что и правда вернулись старые времена, и свет, и тепло, и мир, в котором будущее не определяется при помощи дозиметра.
В конце он улыбается.
Потом исповедуется.
У него не так много грехов, хотя некоторые из них ужасны. Это ноша, которую и правда тяжело нести на неокрепших плечах.
Я слушаю его, а затем отпускаю грехи. Отпускаю, чувствуя себя лицемером. Потому что большая часть его грехов была совершена по приказу моей церкви.
По окончании он встает и благодарит меня. Снова надевает берет со знаками своего чина.
— Если сегодня я умру, вы помолитесь за меня?
— Конечно. Но ты не умрешь сегодня.
Он кусает губы.
— Хорошо бы.
Потом оборачивается и снова занимает место среди своих товарищей.
Я не знаю, чего я ожидал от того, что Готшальк назвал «крепостью Римини».
Но точно не того, что открывалось перед нами.
«Крепость» на самом деле оказалась современным зданием — круглым, разновысотным, внутри которого были сооружены из подсобного материала ряд защитных башен. У его подножия виднелось то, что когда-то, видимо, было пристанью. Но море отступило назад, и теперь из снега, который покрывает все вокруг, торчат покосившиеся мачты парусных судов, стоящие там больше двадцати лет, как полуразложившиеся трупы.
Позади здания расстилается то, что кажется белой пустыней, простирающейся вплоть до горизонта. Снег, который до сих пор закрывал нас, здесь весь сошел, оставляя нас на виду. Мы прячемся за небольшой стеной.
Дойти до этого места было не очень трудно.
Нас высадили из грузовика на окраине города, там, где снег уже редел.
Готшальк боится рисковать своим драгоценным храмом на колесах, хотя и прикрывается оправданием, будто не хочет перебудить лагерь противника.
