Роман Злотников - Руигат. Рождение
Все время разбора Ликоэль сидел и старательно записывал все, что говорили старшие инструкторы. И делал он это не столько потому, что у него, как и у всех остальных в лагере, не было личного терминала, а потому, что старший лейтенант Воробьев в свое время сказал ему: «Если хочешь действительно разобраться в каком-то деле — обязательно пиши все, что о нем рассказывают». — «Почему? — удивился тогда Ликоэль. — На память я никогда не жаловался». — «Запомнить ты, может быть, и запомнишь неплохо, — пояснил инструктор, — но только далеко не все и не совсем так, Поскольку в этом случае будешь использовать лишь слуховую и в очень небольшой степени зрительную память. А вот при записи зрительная память загружается в разы сильнее, да еще и вступает в действие моторная. Так что в этом случае можешь прибавить еще от половины до двух третей того, что ты запомнишь без записи. Согласись, немало. Да и к тому же не только в памяти дело. Просто при записи ты уже производишь начальную сортировку услышанного, то есть, как бы сразу включаешь еще и свой аналитический аппарат, чего без записи не происходит. Ну и ко всему прочему, если ты записываешь, то работаешь с материалом как бы параллельно на двух языках — письменном и устном. А они разные, парень, пусть и кажутся на первый взгляд одинаковыми. И если задействованы два языка, это создает такую растяжечку… ну, навроде базы стереотрубы или дальномера, которая позволяет понять про услышанное куда больше, чем в любом другом случае. Уж можешь мне поверить. По себе знаю».
После короткого обсуждения, которое, кстати, включало и объяснение того, что такое стереотруба и дальномер и в чем выигрыш наличия у них этой самой «базы», Ликоэль и принял для себя правило всегда все записывать.
В общем и целом учения были признаны удовлетворительными. Хотя старший лейтенант Воробьев посетовал, что они вылились в достаточно примитивное взаимное «мочилово» без серьезных тактических находок. Впрочем, то, как подразделениями руководили в бою некоторые инструкторы, он оценил немного выше. Так, например, действия Ликоэля в той самой схватке, после которой он попал в регенератор, были оценены как в основном верные, и именно по итогам последней схватки их рота «Америка» была объявлена победителем учений. Впрочем, Ликоэль подозревал, что старший лейтенант Воробьев просто решил чуть придержать своих из роты «Советский Союз», прошедших учения довольно успешно и начавших задирать нос — все-таки к окончанию учений в «Советском Союзе» осталось в строю двенадцать человек. Больше, чем в ротах «Рейх» и «Америка» вместе взятых…
А потом было награждение — оружием. По итогам учений аж сорок три человека из числа курсантов были удостоены чести стать Вооруженными. Инструкторов слегка удивила такая массовость. Но если подходить строго формально — все было честно. Каждый из этих сорока трех заимел свой труп в рукопашной схватке, а у некоторых на счету было и по паре. Просто раньше, во время обучения первого потока, командиры отделений были несколько более придирчивы и очень редко засчитывали трупы в том случае, если и сам победитель спустя некоторое время переходил в эту категорию.
Вечером же, после разбора, старшие инструкторы вызвали к костру шестнадцать инструкторов, которые во время учений исполняли по очереди обязанности командиров рот. Когда все приглашенные четко отрапортовали о том, что они прибыли, майор Скорцени махнул рукой:
— Садитесь… — и после короткой паузы выделил голосом: — Командиры.
Инструкторы замерли, переглянулись и осторожно расселись вокруг костра. Старшие поглядывали на них с легкими усмешками.
— Ну что ж, — начал Банг, когда все разместились, — я думаю, ребята, сегодня у нас есть отличный повод для того, чтобы слегка выпить. Не так ли?
Инструкторы снова переглянулись. До сих пор права глотнуть довольно противного пойла под названием «довольно приличный бурбон», которое старший инструктор Розенблюм изготавливал сам с помощью какого-то странно выглядевшего агрегата и хранил в отдельной канистре, удостаивались только те, кто получал оружие и переходил в разряд или, скорее, касту Вооруженных. И все они считали это еще одним испытанием, в крайнем случае — лечением (поскольку о неких целебных свойствах напитка сержант Розенблюм говорил много). Сейчас же Банг отчего-то выразился так, будто поглощение сего зелья могло считаться удовольствием, а то и наградой. Однако спорить со старшим инструктором никому и в голову не пришло. И все послушно приложились к пущенной по кругу фляге.
— А знаете, ребятки, за что мы пьем? — благодушно спросил Банг, когда фляга вернулась к нему и он сделал из нее глоток куда более добрый, чем все остальные.
— Нет, — не слишком дружно отозвались инструкторы.
— А за то, что среди нас сегодня появились командиры, которым скоро можно будет доверить людей и в настоящем бою, — раздался голос старшего лейтенанта Воробьева, расположившегося чуть в стороне.
Сидевшие вокруг костра инструкторы возбужденно зашевелились, задвигались, обмениваясь удивленно-обрадованными возгласами. Уж чего-чего, а такого заявления никто из них не ожидал. О настоящем бое каждый из них знал только но рассказам старших инструкторов, и он представлялся им сущим адом, чем-то невероятным, непредсказуемым, запредельным, к чему они все здесь готовились, надеясь на то, что их усилий окажется достаточно, чтобы в этом самом будущем бою суметь выжить до того момента, пока не будет исполнена боевая задача. На большее — скажем, не только выполнить задачу, но еще и остаться в живых, — никто не рассчитывал. А как еще расценить ситуацию, при которой любое твое действие, начиная с «дышать» или «бежать», не говоря уж о чем-то более сложном, чревато тем, что тебя убьют. Но при этом тебе надо не просто выжить, но еще и добиться своего, выполнить задачу, которая заключается не только в том, чтобы убить того, кто пытается убить тебя, — это не главное, но еще и в том, чтобы сделать нечто большее — не отступить, удержаться, остановить врага или, наоборот, заставить его отступить, бежать, прятаться и сдаваться. И вот люди, прошедшие через все это, причем не раз и не два, сегодня сказали, что и они, киольцы, тоже способны не только просто выжить в бою, повинуясь приказам, но и…
Трое старших инструкторов весело переглянулись.
— Ну-ну, не очень-то заноситесь, — слегка притушил пыл киольцев майор. — Старший лейтенант Воробьев сказал: «Можно будет», то есть не факт, что обязательно. Для того, чтобы это случилось, вам еще пахать и пахать.
Это лишь слегка умерило, но не отменило охватившее инструкторов воодушевленное возбуждение, которое усугубилось тем, что фляжка с пойлом снова двинулась вокруг костра. Ликоэль же сидел, чуть прикрыв глаза и размышляя над тем, как, каким образом он сумел перемениться настолько, что люди, прошедшие через десятки и сотни настоящих боев, то есть через то самое запредельное, что только способен вынести человек, его тело, его разум, его психика, теперь готовы признать его почти равным себе. А затем его мысли плавно обратились к Интенель…
Минут через сорок, когда фляжка с «довольно приличным бурбоном» прошла по кругу уже раза четыре, Ликоэль внезапно даже для самого себя растолкал приятелей, окруживших старшего инструктора сержанта Розенблюма, и как на духу выложил ему всю историю своих взаимоотношений с Интенель. Когда он начал говорить, вокруг костра были слышны разговоры, смех, но когда он произносил последние слова: «И я не понимаю, что мне делать…» — уже воцарилась тишина. Все молча смотрели на Ликоэля, и в обращенных к нему взглядах он ясно видел сочувствие, грусть, сопереживание. В них не было только одного — равнодушия.
— Слушай, а зачем ты мне все это рассказал? — в тишине спросил его Банг.
— Зачем? — Ликоэль удивленно воззрился на ротного, а затем… озадаченно потер лоб. И действительно — зачем? Это же не опыт командования, не психология боевого контакта, не методика работы командира по подготовке к дальнему рейду и все такое прочее. Это же личное. Чем ему может помочь один из старших инструкторов? Он же не психолог и не специалист по межличностным отношениям… Но мастер отчего-то не чувствовал, что его рассказ был ошибкой. Он многое понял за последние уже почти два года. И едва ли не главным из этого было понимание того, что люди, сумевшие сделать из него нечто совершенно другое, намного более сильное и стойкое, что смогло удивить даже Интенель, вследствие чего она и решила снова вернуться к нему, смогут сделать что-то еще — пусть не разложить но полочкам, что и как он делал не так, а где поступил правильно, но хоть натолкнуть на какую-то идею… — Не знаю, — медленно ответил он. — Но прошу совета. Я не жду, что вы непременно разберетесь во всем вместо меня, но… возможно, вы сумеете помочь мне разобраться.
Знаешь… — Банг потер ладонью щеку и усмехнулся: — Вообще-то разбираться в бабах не умеет ни один мужик. Но вот что я тебе скажу. Они и сами в себе ни хрена разобраться не способны. Баба — она что? Она — тело. Потому-то они так тряпки любят, что любой божьей твари самое важное в себе холить и лелеять желательно. Вот они и холят свое самое важное
