Линейцы - Белянин Андрей Олегович
Наиб собрал своих людей, убедился, что никто серьёзно не пострадал, и дал слово быть у Мёртвого аула до заката. Маленький шайтан также сообщил, что ему надо привести себя в порядок, переодеться, но к вечеру будет как штык и своих приведёт. Нашей четвёрке ничего не оставалось, как возвращаться на свою временную и не всегда дружелюбную базу, в старую саклю близ кладбища. К шустрым покойникам они уже практически привыкли, да и те всё спокойнее относились к живым: всё-таки гость на Кавказе – это святое.
По пути дед Ерошка рассказал, каким образом они попали в засаду, когда отряд Измаил-бея тихо, кустами, пешим ходом прокрался к ним в тыл, и отстреливаться было попросту поздно. Однако горцы вели себя не слишком агрессивно: такая добыча, как девушка и старик, не прибавляла воинской чести, а рыжебородый был буквально помешан на этом.
– Другой-от разговор, что Танька моя на них матерно лаялась, так что сдержаться-то джигитам трудно было. Двое грозились ей язык отрезать, с кинжалами пошли, так она их, стыд сказать… так обоих отмутузила, что свои же чеченцы смеялись! Правда, потом убили бы, если бы не наиб…
Заехав в аул, они привязали лошадей у входа, расположившись в знакомой сакле, и Заур, тронув товарища за плечо, сам вызвался сходить за водой и дровами. На самом деле ему срочно требовалось переговорить, потому что в груди кипело столько противоречивых чувств – вот-вот сердце взорвётся!
– Вася, вы могли бы выслушать меня не перебивая? Я должен признаться.
– На серьёзных щах? Ты вот прямо сейчас решил рассказать мне о своих чувствах? Прости, но для меня ты только друг! Надеюсь, в следующий раз тебя закинет в просвещённую Европу, и ты найдёшь своего единственного, но это не я, и…
– Вы хоть помолчать можете?!
– Извини, не знал, что для тебя всё так серьёзно, – снизил голос Барлога, почувствовав у своего горла холодную сталь чеченского кинжала.
Господина Кочесокова действительно неслабо перемкнуло. Такое бывает: вроде как заиграешься в эйфорию, выпустишь своё внутреннее «я» на свободу, а оно твоих же близких сразу за глотку берёт.
– Я попробую объясниться. Итак, только мне всё происходящее с нами напоминает какой-то псевдоисторический водевиль? Мы оба, образованные, начитанные, культурные и просвещённые люди двадцать первого века, вдруг начинаем вести себя как торкнутые на всю голову ролевики. Вася, это ненормально. Вы не такой, я не такой. Мы так ничего и не узнали об истинных причинах нашего присутствия здесь, но уже по колени влезли в ишачий жир! Молчите, я не закончил.
– Просто хотел намекнуть, что кинжал острый, а ты эмоциональный…
– Ах да, извините! – Молодой человек не глядя сунул клинок в ножны и продолжил: – Мы освобождаем Линию, изгоняем с неё пришельцев – это хорошо и правильно, верно? Но что будет потом? Ермолов продолжит притеснение народов, его методы борьбы с бандами приведут лишь к большему озлоблению местного населения. Огонь мюридизма [38] захватит весь Кавказ! Потом его сместят, дадут отставку, а в столице Российской империи многие интеллигентные и либеральные люди даже не подадут ему руки!
– Ты прав. Ермолов, пожалуй, самая сложная и противоречивая фигура во всей истории кавказских войн. Но его жёсткость к врагу всегда уравновешивалась добротой к мирному населению. Он любил горцев и понимал их. В ермоловских войсках были целые отряды грузин, кабардинцев, лезгин, осетин и чеченцев. «Служи честно!» – ничего большего он не требовал.
– Он сжигал аулы и выселял народы! Вася, вспомните мой доклад, я же цитировал записи Алексея Петровича! «В случае воровства аулы обязаны выдать вора. Если скроется вор, то выдать его семью. Если жители села дадут возможность и семье преступника совершить побег, то обязаны выдать ближайших его родственников. Если не будут выданы родственники – селения ваши будут разрушены и сожжены, семьи распроданы в горы, пленные повешены». Это, по-вашему, мирное вхождение Кавказа в общую семью российских народов?! – напирал Заурбек.
– Все осуждали Ермолова за прямолинейность, но те, кто приходил после него, всё равно начинали действовать так же, как он. Те же мирные горцы первыми сдавали все сведения о русской армии, они же кормили и поили банды абреков, им же привозили на перепродажу пленных. У каждого своя правда. Да, горец считает священным своё право жить разбоем! Вспомни того же Лермонтова…
– Опять Лермонтов, в каждой теме непререкаемый авторитет! Что он знал о наших традициях?!
– По факту, даже больше, чем ты, – спокойно парировал подпоручик. – Вот из той же поэмы «Измаилбей»:
– Но суть не в этом. Наши предки сумели договориться между собой. Как мы теперь будем договариваться?
– В смысле?
– Заур, ты мне тут целую лекцию прочёл, ради чего? Чтобы я понял, как ты не хочешь идти на ануннаков? Да не ходи!
– Если бы я мог, то, возможно, вообще стал бы на их сторону!..
– Шикардос… – Василий посмотрел другу в глаза, но тот не отвёл взгляда. – Только деду Ерошке не говори, он шутить не любит.
После этого второкурсник поправил некогда белую фуражку, молча набрал полный кумган воды и не оборачиваясь пошёл к аулу.
– Да чтоб ты знал, даже у пленённого, у замирившегося Шамиля царская пенсия в Калуге была выше, чем у твоего героического генерала Ермолова!
Василий никак не отреагировал на презрительный выкрик в спину. Горячий владикавказец постоял пару минут, кидаясь камнями в речку, кое-как успокоил нервы и, закусив губу, поплёлся в ту же саклю. Больше идти было некуда. Не к ануннакам же на поклон, в самом-то деле?
Говорят, что экстремальные условия меняют людей. Никому не известный, скромный серый парнишка вдруг становится героем, а ухарь, балагур, душа всей компании, прячется от пуль. Застенчивый питерский интеллигент бьётся врукопашную в окопах, простые рабочие с тракторного завода держат оборону Сталинграда, не сдавая ни пяди родной земли, упрямый чеченец отказывается подчиниться приказу политрука отступать и один у пулемёта заставляет захлебнуться атаку немцев, а расказаченный казак, георгиевский кавалер, потерявший в революцию половину родни, гордой песней поднимает лежащий взвод в бой на фашистов. Кто знает, какие светлые или тёмные силы таятся в человеческой душе…
– Из-за чего сыр-бор, хлопчики? – не отрываясь от чистки ружья, спросил дед Ерошка. – Пришли-от по одному, смурные, ровно вместо рассолу масла подсолнечного из горла отхлебнули. А энто уже не опохмелка, а так, сплошная конфузия, особливо ежели до сортиру далеко.
Оба студента-историка выразительно промолчали. Старик не стал домогаться с подробностями, хмыкнул в усы и всё. Татьяна же наоборот подошла к ребятам, поманила пальцем и, вытащив из ножен черноморский кинжал, протянула его рукоятью подпоручику:
– Слышь-ко, офицерик, ты ведь у нас самый образованный, верно? За Линию ходил, так и у крепости той не один раз был. А нарисуй-ка нам, что там да как?
Вася принял острый клинок, подумал, опустился на одно колено, откинул ногой край дряхлого персидского ковра и начал чертить прямо на утоптанном глиняном полу. Как и подавляющее большинство мужчин, он не страдал так называемым «топографическим кретинизмом», поэтому изобразить хотя бы приблизительную карту местности вполне мог.
Тем более что, в отличие от своего товарища, историк второго курса по крайней мере один раз обошёл инопланетный корабль по периметру. И пусть рисунок получился не в масштабе, но горы есть, речка есть, лес есть, Линия прочерчена, вот прямоугольная площадка, вот шестигранник вражеской крепости, что ещё надо?
