Олег Верещагин - Клятва разведчика
— А больше? — спросил я, не двигаясь. — Больше ты ничего не хочешь рассказать?
— А что ещё? — пожал он плечами и затянул ремень напульсника. — Как я в Новгороде ударил старика, эстонского туриста, и мне дали год условно? А «АСК» а обязали выгнать меня из дружины, но он не выгнал и отстоял меня, хотя я не мог ему объяснить, что узнал того эстонца-конвоира, который бил меня прикладом и называл «русской свиньёй»? Как я поджёг склад со стройматериалами, когда собирались делать кладбище погибшим на этой земле гитлеровцам — в знак примирения? Об этом никто не узнал, а вы, если хотите, можете рассказать, это было в апреле… Как я подрался с пацанами, которые снимали бронзовые звёзды с кладбищенской ограды — их было пятеро, и я вовремя опомнился, сам не сообразил, как и когда у меня финка в руке оказалась… Как я пробрался на телестудию, где записывали выступление одного заезжего «исследователя» и, когда она начал говорить про НКВД, заградотряды и советскую империю зла, попал ему точно в рот тухлым яйцом? Меня, кстати, тоже не поймали… Как я в первый месяц не спал по ночам и проклинал Господа за то, что он меня спас, за то, что он меня сделал изменником?.. Как я украл у одной бизнесвумен любимую собачку, получил за неё выкуп в три тысячи долларов, а потом нашёл дальних родственников Сашки, Женьки и Юли — и подкинул им по тысяче вместе с почтой?.. Что вам ещё рассказать? Как я откопал эту коробку и плакал? Или как плакал Женька, когда отдали после почти года обороны Севастополь?! А тут пьяный урод отдал его не то что без боя, но даже без споров, булькая о каком-то суверенитете… — он резко встал и бросил: — Ни к чему разговаривать с сумасшедшим. Около станции продают отличное пиво. Идите туда. Туда все ходят. Этим пивом торгуют как раз там, где фашисты распяли Ромку. Там ещё цел фундамент того сарая… Мне охренительно не повезло. Скауты не должны ругаться, но это правда. Если бы мне повезло, я был бы мёртв. Как ребята. Как Лёнька Голиков. Как ещё четверть миллиона моих сверстников, погибших, как оказалось в свете новейших изысканий, непонятно за что. Им повезло, они не знают этого. И не узнают никогда. А в то, что мы победим, они не переставали верить ни на секунду. Я свидетельствую об этом. Как и о том, что никто не заставлял их верить. Мы жили там, где любая угроза — пустой звук. Мы воевали там, где невозможно запугать. Мы верили там, где нельзя приказать верить. Тогда я научился, что живёшь по-настоящему лишь сражаясь за что-то великое. Настолько великое, что и представить невозможно. Съешьте это и пойдите запейте пивом, чтобы не было изжоги…
— Я тебе не враг, Борис, — нашёл я наконец лазейку в этом потоке гневных слов. Мальчишка осекся, сглотнул, провёл по лицу ладонью и тихо сказал:
— Извините… Вы, конечно, не враг… Но вряд ли вы верите в сказки… Пойдёмте, я вас провожу. Вы опоздаете на автобус, правда.
— Конечно, — кивнул я, вставая.
Мы молча вышли в «залы» музея. Только теперь я обратил внимание на маскхалат, украшенный орденом Красной Звезды, бинокль, массивные швейцарские часы и немецкое кепи с маленькой зелёной звёздочкой в одной из горок.
— Это… твоё? — спросил я, останавливаясь. Борька улыбнулся, затягивая напульсник:
— Вы же не верите… Даже дядя Лёша не поверит, я знаю, хотя он занимается проколами во времени уже двадцать лет и тогда, в первый день, специально нас ждал на площади, чтобы предупредить, чтобы мы были осторожны… Кто ночует в здешней гостинице, те часто всякое видят и слышат. Там было гестапо… Так что это просто одежда партизанского разведчика… Люди ведь сходят с ума по-разному… Я тихий. Сижу в музее, хотя наши все в походе по озёрам, «АСК» меня еле отпустил… — Борис пожал плечами и признался: — Мне в этом музее иногда так странно бывает… Я хожу, смотрю фотографии… Я с ними еду делил, в одних шалашах и землянках спал, под пули ходил, смеялся, грустил. Для меня они все живые. А для остальных — экспонаты… В Новгороде один раз старик меня окликает на улице: «Шалыга!» Я обернулся, еле сдержался. А старик сразу извиняться: «Парень, прости, ты прямо один в один с нами в отряде был, глупо, конечно, вырвалось…» — а сам плачет. А я пригляделся — а это Витька Севов. Живой, только… только совсем старый. Мне бы с ним в обнимку, а я только улыбнулся, «ничего, ничего» говорю — и почти бегом…
— А что случилось с отрядом? — спросил я. Борька вздохнул:
— Немцы разбили его зимой 43-го, когда уничтожили партизанский край… Илмари Ахтович погиб… А Мефодий Алексеевич и тётя Фрося пропали без вести… И наши ребята почти все погибли… Из младших разведчиков Лёньчик остался жив и Пашка Короткий, но Пашка потом уже… в сорок четвёртом без вести пропал… А из отделения — Витька, Зинка, Макс и Рэм. Только Рэм погиб уже в армии, на Зееловских высотах. А Зинка подорвалась на мине под Краковым, она была снайпером… Макс потом офицером был и умер уже где-то в девяностых… Ромка в партизаны не вернулся, не дали, его усыновил кто-то… В общем, я что мог — узнал, но немного…
Мы стояли и разговаривали. Я указал подбородком на витрину с документами и вырезками:
— А вон та статья — она про вас?
— Да, статья Симонова… — кивнул Борька. — Он нам фотографии всё-таки переслал — ну, когда нас награждали, я просто про это не упомянул… А статью я уже когда тут работал, нашёл… Там тоже фотографии есть, но не общая, а наши по отдельности.
— Неужели никто не обратил внимания… — начал я. Борька, догадавшись, прервал меня:
— Это никому не нужно. Вообще никому.
Я не нашёл, что сказать и сделал шаг к витрине.
САМЫЕ ОБЫЧНЫЕ
— гласил заголовок на пожелтевшей военной бумаге старого номера «Красной Звезды». Я прочёл первые строки: «Борису Шалыгину только-только исполнилось четырнадцать, когда в его родной Новгород ворвался враг…»
— Печи, — сказал Борька. — Мне полгода снились печи в сожжённых деревнях. Ряды печей и ни одного человека. Я иду, иду, иду между ними и кричу, зову, а никто не откликается… Пусто… А Юлькин портрет я отсканировал, почистил и распечатал с увеличением… Мама всё спрашивает: «Кто это, я такой не знаю…»
Теперь я заметил, что около входа на стуле стоит гитара, украшенная бантом.
— Твоя? — кивнул я на инструмент. Борька кивнул:
— Ага… Как Зинка тогда сказала — мещанство… — он взял гитару, погладил поцарапанный чёрный лак. — У одного «афганца» выменял на три бутылки водки… — Борька перебрал струны и вдруг, подёргивая одну и ту же, не запел, а заговорил, чуть склонив голову… а я увидел то, чего не замечал раньше, потому что Борька был светлорус, как и большинство русских пацанов — серебряные ниточки в его чёлке…
Видел он во сне —
Сошла на землю Правда,
Любовь и согласье вошли в каждый дом…
Видел он во сне —
Сошла на землю Правда,
И с той поры на всех углах он твердит о том…
Но где мы и кто мы —
Не ведаем сами,
В базарном пристанище
Сёстры и братья…
Всё здесь кусками,
ломтями,
горстями,
Всё продаётся здесь, всё без изъятья…
Видел он во сне —
Сошла на землю Правда,
Любовь и согласье вошли в каждый дом…
Видел он во сне
Любовь однажды
И с той поры не устаёт он говорить о том…
— он рванул струны, хлопнул по ним, глуша и улыбнулся:
— Вот так.
— Я хотел оставить деньги, — я достал тысячную купюру, положил на столик.
— Спасибо, — кивнул Борька. — Я сейчас выпишу чек…
— Не надо, — покачал я головой. — Я пойду.
— Конечно, — кивнул он, ставя гитару на стул. И сказал мне в спину: — Мне иногда очень хочется обратно.
Мне захотелось обернуться. Но я не обернулся. Я пошёл по аллее мимо церкви и дальше, по улице, к станции. «Газель» всё ещё чинилась, но дело подходило к концу. Большинство пассажиров уже толпилось вокруг, лишь несколько человек допивали пиво в павильончике. На придорожном столбе висел плакат, чёрные на белом строчки вдруг резанули взгляд… но, присмотревшись, я увидел, что это просто объявление о покупке длинных натуральных волос по высоким ценам. Ниже ещё один плакатик — яркий, зовущий — обещал суперприз в лотерее на игровых автоматах. Стайка мальчишек лет по 10–12 кучковалась около «ромашки», пересчитывая пятаки и азартно споря о чём-то…
— Готово, едем! — возвестил водитель…
Я поспешил мимо павильона. Один из допивавших пиво мужиков на ходу что-то поддел ногой, и к моим туфлям подкатился ржавый, длинный, гранёный гвоздь с широкой шляпкой. Нагнувшись, я поднял его, положил на ладонь… и услышал музыку. Ту самую, под которую в кино «Белорусский вокзал» приходит с войны усыпанный цветами поезд.
— Ну что же вы? Задерживаете! — окликнул меня водитель. Но я не ответил. Я стоял, держа гвоздь на ладони, улыбался — и музыка гремела у меня в ушах, становясь всё ближе и ближе. Пассажиры, недовольно глядящие в приоткрытые окна, не слышали её — но мальчишки вдруг перестали спорить и, чуть приоткрыв рты, хлопая удивлённо глазами, заозирались и почему-то заулыбались неожиданно искренне и светло, а монеты просыпались из ладони считавшего.
