Сьюзен Коллинз - Сойка-пересмешница
Может, потому, что на моей обуви все ещё остался пепел нашего дистрикта, но впервые я почувствовала к жителям Тринадцатого то, в чем они отказали мне: уважение. За то, что остались в живых вопреки всему. Первые годы, должно быть, были ужасны: после того, как город разбомбили в пух и прах, они ютились в комнатках под землей. Население ушло, не имея возможности обратиться за помощью. На протяжении последних семидесяти пяти лет они учились быть самостоятельными, создавали из своих жителей армию и строили новое общество без посторонней помощи. Они могли бы стать ещё могущественнее, если бы эпидемия оспы не нанесла урон рождаемости и не сделала их столь отчаянно нуждающимися в обновлении генофонда и селекции. Да, они милитаристы, чрезмерно следующие заданной программе и отчасти лишенные чувства юмора, но они здесь. И собираются помериться силами с Капитолием.
— И тем не менее, понадобилось слишком много времени, чтобы они смогли заявить о себе, — говорю я.
— Это было непросто. Они должны были создать базу повстанцев в Капитолии, и что-то похожее на подпольные организации во всех дистриктах, — говорит он. — Потом им нужно было привести все в действие. И им была нужна ты.
— Им также был нужен Пит, но они, похоже, забыли об этом, — говорю я.
Лицо Гейла помрачнело.
— Сегодня Пит мог все испортить. Большинство мятежников, конечно, тотчас забудут его слова. Но есть дистрикты, в которых сопротивление более шаткое. Разоружение — явно идея президента Сноу. Но из уст Пита она звучит разумно.
Я боюсь ответа Гейла, но все же спрашиваю.
— Почему, по-твоему, он это сделал?
— Его могли пытать. Или убедить. Мне кажется, он заключил своего рода сделку, чтобы защитить тебя. Он пустил идею о разоружении взамен на то, что Сноу разрешил ему показать тебя как поставленную в тупик беременную девочку, которая понятия не имела, что происходит, и которую мятежники взяли в плен. На случай, если дистрикты потерпят поражение, у тебя будет шанс получить помилование. Если ты правильно это обыграешь, — я, должно быть, все ещё выгляжу непонимающей, потому что следующую фразу Гейл произносит очень медленно. — Китнисс… Он по-прежнему пытается оставить тебя в живых.
Оставить меня в живых? И вот тогда я понимаю. Игры все ещё продолжаются. Мы ушли с арены, но так как нас с Питом не убили, его последнее желание сохранить мне жизнь остается в силе. Его план заключается в том, чтобы я притаилась, оставаясь в безопасности в своей тюрьме, пока идет война. И тогда ни одной из сторон не понадобится убивать меня. А Пит? Если победят мятежники, это будет значить его гибель. Если победа будет за Капитолием, кто знает? Может, они позволят жить нам обоим — если я правильно это обыграю, — чтобы посмотреть, как продолжаются Игры.
В моей голове проносятся картинки: копье, пронизывающее тело Руты на арене; бесчувственный Гейл, свисающий со столба для побоев; заваленный трупами пустырь моего дома.
И ради чего?
Ради чего?
Моя кровь закипает, и вспоминаю остальное: увиденное мельком восстание Дистрикта-8. Победители, сомкнувшие руки в ночь перед Двадцатипятилетием Подавления. И моя неслучайная стрела, выпущенная в силовое поле на арене. Как же сильно я хотела, чтобы она поселилась глубоко в сердце моего врага!
Я поднимаюсь, опрокидывая коробку с сотней карандашей и распинываю их по полу.
— Что такое? — спрашивает Гейл.
— О разоружении не может быть и речи, — я наклоняюсь, неуклюже собирая палочки с темно-серым графитом обратно в коробку. — Мы не можем отступить.
— Я знаю, — Гейл подбирает горсть карандашей и выравнивает их, постучав ими по полу.
— Какой бы не была причина, заставившая Пита сказать такое, он ошибается, — глупые палочки не хотят возвращаться в коробку, и от расстройства я ломаю некоторые из них.
— Знаю. Дай сюда. Ты ломаешь их на части, — он забирает у меня коробку и снова наполняет ее быстрыми отточенными движениями.
— Он не знает, что они сделали с Двенадцатым. Если бы он мог видеть, что от него осталось… — начинаю я.
— Китнисс, я не спорю. Если бы я мог нажать на кнопку и тем самым убить всех, кто работает на Капитолий, я бы сделал это. Без колебаний, — он опускает последний карандаш в коробку и защелкивает крышку. — Вопрос состоит в том, что собираешься делать ты?
Выходит, что вопрос, снедающий меня изнутри, всегда имел лишь один возможный ответ. Но понадобилась уловка Пита, чтобы я поняла это.
Что собираюсь делать я?
Я делаю глубокий вдох. Мои руки легко поднимаются — как бы воскрешая черно-белые крылья, которые мне дал Цинна — а потом опускаю их.
— Я собираюсь стать Сойкой-пересмешницей.
Глава третья
В глазах Лютика, вернувшегося к своей работе ночного защитника Прим и лежащего в ее объятиях, отражается свет ночника, висящего над дверью. Прим крепко прижалась к матери. Спящие, они выглядят точь-в-точь как в утро той Жатвы, которая привела меня на мои первые голодные игры. У меня отдельная кровать, потому что мне нужно восстанавливать силы и потому что со мной никто не может спать — из-за ночных кошмаров и терзаний.
Проворочавшись в кровати несколько часов, я, в конце концов, смиряюсь тем, что и эта ночь будет бессонной. Под зорким взглядом Лютика, по холодному полу, я на цыпочках крадусь к комоду.
В среднем ящике комода лежит моя казенная одежда. Все носят одинаковые серые брюки и заправленные в них рубашки. Под одеждой я храню несколько вещёй, которые были со мной, когда меня забирали с арены. Моя брошь, в виде сойки-пересмешницы, память о Пите, золотой медальон с фотографиями моей мамы, Прим и Гейла внутри. Серебряный парашют, в котором лежит втулка для добывания сока из деревьев, и жемчужина, которую Пит подарил мне за несколько часов до того, как я отключила силовое поле. Дистрикт-13 конфисковал мой тюбик с мазью для кожи, чтобы использовать ее в больнице, а также мой лук и стрелы, так как оружие разрешено носить только охранникам. Мои лук и стрелы под надежной защитой хранятся на складе.
Я нащупываю в комоде лишь парашют и шарю пальцами внутри до тех пор, пока не дотрагиваюсь до жемчужины. Я сажусь на кровать, скрестив ноги по-турецки, и дотрагиваюсь гладкой поверхностью переливающейся жемчужины о свои губы. Не знаю почему, но меня это успокаивает. Словно сам Пит целует меня прохладными губами.
— Китнисс? — шепчет Прим. Она проснулась и смотрит на меня сквозь темноту. — Что с тобой?
— Ничего. Просто приснился плохой сон. Спи. — Автоматически говорю я. Чтобы защитить ее и маму, я ничего им не рассказываю.
Стараясь не разбудить маму, Прим выбирается из кровати с Лютиком на руках и садится рядом со мной. Она дотрагивается до моей руки, сжимающей жемчужину.
— Ты замерзла, — взяв ещё одно одеяло с подножия кровати, она заворачивает нас троих в него, окружая меня своим теплом и теплом Лютика. — Ты можешь мне все рассказать, ты же знаешь. Я умею хранить секреты. Даже от мамы.
Она действительно исчезает. Та маленькая девчушка, с выбивающимся из пояса юбки, словно утиный хвостик, кусочком блузки, та, которой нужно было помогать доставать тарелки из буфета, и которая отпрашивалась, чтобы сбегать посмотреть в окно булочной на глазированные пироги. Время и горе заставили ее повзрослеть слишком быстро, по крайней мере, на мой взгляд, превращая ее в юную женщину, которая зашивает кровоточащие раны и знает, что наша мать принимает все слишком близко к сердцу.
— Завтра утром я соглашусь быть Сойкой, — говорю я ей.
— Потому что ты этого хочешь или потому что чувствуешь, что вынуждена? — спрашивает она.
Я недолго смеюсь.
— Полагаю, и то, и другое. Нет. Я этого хочу. Я должна, если это поможет мятежникам одержать победу над Сноу, — Я крепче сжимаю в кулаке жемчужину. — Просто… Пит. Я боюсь, что если мы победим, мятежники казнят его как предателя.
Прим задумывается над моими словами.
— Китнисс, я думаю, ты не понимаешь, насколько важна для благого дела. Важные люди, которые имею значение для всех — обычно получают то, что хотят. Если ты хочешь защитить Пита от мятежников, то ты сможешь.
Думаю, я действительно важна, раз они не боялись рискнуть ради меня, пройдя через множество проблем. Они возили меня в Дистрикт-12.
— Ты хочешь сказать… я смогу настоять на том, чтобы они предоставили Питу защиту? И им придется с этим согласиться?
— Я думаю, ты можешь настоять на чем угодно, и им придется согласиться, — Прим хмурит лоб. — Только как ты узнаешь, сдержат они свое слово или нет?
Я помню всю ложь Хеймитча, которую он говорил нам с Питом, чтобы мы делали то, что он хотел. Что остановит мятежников от того, чтобы сорвать нашу сделку? Устная клятва за закрытыми дверьми, даже заявление на бумаге — все это может легко потерять свою цену после войны. Ее существование или законность опровергнут. Любые свидетели в Штабе станут бесполезными. А может повернуться так, что они станут одними из тех, кто, возможно, подпишет Питу смертный приговор. Мне понадобится намного больше одного свидетеля. Мне понадобятся все, кто есть.
