Михаил Логинов - Красный терминатор. Дорога как судьба
Тут-то и состоялось прощание седока и извозчика. Без слез и без объятий. Веселый копытный цокот очень скоро перестал быть слышен. Сосницкий остался один и первым делом снял нательную рубаxy. Крадущийся во тьме белым пятном быть не должен.
* * *Он ехал по ночной Москве, пока что не представляя, кто везет его, куда и с какой целью. Что же касается немногословных попутчиков, то один сидел на козлах, управляя бричкой, второй устроился рядом, а третий — напротив Назарова, с пистолетом в руке.
Наконец бричка остановилась. Послышался натужный лязг отворяемых ворот. Экипаж снова покатил, на этот раз значительно медленнее. Долго ехали по двору, настолько долго, что у Назарова мелькнула мысль: не в Кремль ли они прибыли? Потом бричка остановилась окончательно.
— Двигай, — один из похитителей, не дожидаясь, пока пленник встанет, выволок его из брички. Человек явно был редкостной силы. Назарову вспомнились мясники, легко взваливавшие на спину тушу годовалого телка.
Шли быстро, сворачивая из коридора в коридор. Впереди всех двигалась невысокая фигура с фонарем, второй похититель был спереди, а третий, видимо силач, подталкивал Назарова в спину. Однажды до Федора донеслись совершенно неожиданные звуки — смех и звон бьющейся посуды. Но процессия тотчас свернула в очередной простенок, и звуки умолкли.
Потом начали спускаться куда-то вниз. Тянуло сыростью и, как определил Назаров, недавним строительством. Минуты через три человек с фонарем остановился, послышался лязг ключа, который сменил лязг открываемой двери.
Назаров очутился в большом зале — единственном помещении в этом доме, которое было хоть немного освещено керосиновой лампой. Чтобы увидеть человека, который его сюда приволок, Назарову пришлось оглянуться. Увиденное превзошло его ожидания. Это был настоящий цирковой борец, разве что не в трико, с бычьей шеей, маленькими глазками и с руками, толстыми, как опорные столбы балагана.
Второй похититель был Назарову знаком. Интеллигентный хмырь в пенсне, умело заманивший его в западню в особняке на Малой Дмитровке. Именно в его холеных руках был сейчас пистолет. Фонарь же держал худощавый юнец с длинными, хорошо причесанными, почти по девичьи убранными волосами — то ли гимназист, то ли студент. На его смазливой мордашке симпатичными казались даже прыщи.
Если новые знакомые производили загадочное, но отталкивающее впечатление, то зал выглядел не только загадочно, но и мрачно. Прямо перед Назаровым была дыба — самая настоящая дыба, будто из брошюры про Московскую Русь. На чистой белой стене висели предметы, знакомые по той же брошюре. Назаров вспомнил осень 1915 года в Карпатах, когда приходилось погонять лошадей, поднимавших в гору гаубицы. Даже в минуту сильного раздражения он не посмел бы хлестнуть лошадь кнутом, размером вроде того, что висел на стене.
* * *Здание было чудовищно огромным, даже для Москвы, привыкшей к причудам зодчих. Те, кто видел с улицы, из-за ограды, тяжелые громады хором купца Мяснова, не представляли величину всего дома. Особенно его главного зала, или горницы — так называл ее хозяин.
Пира, подобного тому, что происходил в ней этим вечером, не случалось в Белокаменной со дня начала злосчастной германской войны. Сказать, что выставленные в ряд столы ломились от угощений — ничего не сказать. Гостям иногда трудно было разглядеть друг друга из-за гор яств, причем таких, о каких уже забыли за последние лихие месяцы.
Конечно, революция наложила отпечаток и на этот стол. Не было устриц, свежих французских сыров. Совсем немного фруктов. Вино прошлой осени из виноградников долины Роны впервые за два столетия не прибыло в Россию. Зато в дарах родной земли недостатка не наблюдалось. Копченые языки, гусиные паштеты, нежно-розовая ветчина — все говорило о том, что в России остались еще мастера, способные творить благородную снедь. За спинами гостей неслышно передвигались лакеи, обряженные в кафтаны, готовые в любой момент наполнить опустевшие бокалы и рюмки.
Большинство гостей давно были знакомы друг с другом — известные московские купцы, еще не успевшие покинуть безумную Россию. Они с удивлением поглядывали на небольшую группу людей, сидевшую по правую руку от хозяина: наркома Луначарского и литератора Максима Горького, а также трех сопровождающих их мелких красных чинуш.
— Посмотрите, Анатолий Васильевич! — то и дело восклицал Горький, облизывая усы, измазанные икрой. — Это ведь та самая Русь, которую наши внуки уже не застанут. Ведь перед нами, дорогой мой нарком, восхитительные звери отмирающей породы. Наш родной дикий купчище, грех наш и слава.
— Не так уж и много у них славных заслуг, Алексей Максимович, — негромко отвечал Луначарский, тщательно обмазывая ядреной горчицей кусок буженины. — Однако, не скрою, благодарен нашему любезному хозяину, пригласившему нас на роскошные поминки хищнического класса.
Чинуши согласно кивали наркому и, не дожидаясь лакейских услуг, сами наваливали на тарелки побольше закуси. Они набили бы балыками и карманы френчей, но нельзя — начальство смотрит.
По левую же руку от именинника сидел неведомый человек — господин средних лет с короткими ухоженными усами и властным взглядом. Купцы решили, что это переодетый полковник. Нарком, видимо, так тоже решил, поскольку поглядывал на незнакомца настороженно.
Гости перестали коситься друг на друга, когда слуги унесли десяток пустых бутылей из-под шампанского и зазвенели притертые пробки в стеклянных графинах. Напряженность спала. И всем стало ясно: хозяин хочет попрощаться с Москвой-купеческой, которую новая власть отменила, не издав по этому поводу ни одного декрета. Зачем думать о грустном, вспомним старый Разгуляй!
Даже на Луначарского и Горького купцы теперь смотрели с уважением. Всем стало ясно — лишь благодаря им, почти под носом у страшной Лубянки, удалось затеять такое пиршество. Нет, любит удивлять Мяснов. И деньги у него остались, и погреба не опустошены, и полезные друзья из новой власти имеются. Выпьем за хозяина!
Вот кого не было за столом, так это женщин. Бабам среди купецкого разгула места нет и быть не может. Разве когда уже совсем развеселятся гости, войдут в зал цыгане — пощипывать упившиеся сердца своим пением. И внесут огромный поднос, на котором среди закусок будет лежать обнаженная красавица…
Однако цыган пока не было. А когда рюмки были наполнены в очередной раз, встал Мяснов и посмотрел на гостей, да так, что застольные речи умолкли. Именинник заговорил, как всегда, громко, неторопливо и веско. Перед тем как открыть рот, он бросил взгляд на одного из слуг, и тот торопливо кивнул, мол, приказанное исполнено…
* * *Лучше всего было бы забраться внутрь этой мрачной громадины через окно. Но мешали ставни. Значит, надо искать вход. Но только не парадный. Ведь к друзьям этого дома мы не принадлежим.
Сосницкий уже миновал яблонево-вишневый садик и сейчас крадучись шел вдоль стены. Темнота обступала со всех сторон. Из-под плотно пригнанных ставен свет не пробивался, что вовсе не доказывало, будто дом изнутри не освещен.
Иногда тишину прорезали чьи-то невнятные выкрики, иногда случались и внятные — вот ветер принес чей-то неразборчивый разговор, но со стороны, противоположной той, куда двигался Сосницкий.
Ага!
Приглушенное рычание и окрик: «Да тихо ты, бестия!» Сторож с собакой — вот что это такое.
Сосницкий не захватил из особняка даже завалящего анархистского браунинга. Надеяться на железо — путь слабых, надеяться на себя — путь сильных. Дмитрий огляделся. Конечно, не валялось вокруг мечей и сабель, а равно пулеметов и трехлинеек Мосина, но вот булыжник нашелся. А ведь тоже оружие. Оружие сильных.
Сначала из-за угла выскочила псина. Затем огромный лохматый волкодав вытащил за собой на кожаном ремне коренастого бородатого мужика в зипуне.
Камень, пущенный тренированной рукой учителя гимнастики, попал точно в цель — в голову со съехавшим на затылок заячьим малахаем. Сторож охнул и упал. Волкодав до звона натянул поводок, но — пока не сорвался. Правда, еще рывок-другой откормленной псины, и слетит ремень с руки лежащего кулем охранника. А собачка-то еще та…
И что Сосницкий? Сосницкий сильно и прицельно сложенными щепкой пальцами ударил в собачий нос. От неожиданности и боли волкодав на миг, всего лишь на миг, потерялся, как бывает с человеком, которому влепили ладонями по ушам. Мига хватило Дмитрию с избытком: на то, чтобы за ошейник и за шерсть оторвать псину от земли, поднять над головой… Не хотел Сосницкий убивать животное, виновное только в безоговорочной верности. Но выбора не было. И Дмитрий обрушил собаку на каменную кладку стены. Потом поднял и обрушил еще раз.
Сами собой в мозгу Сосницкого не ко времени стали рождаться такие мысли: «А не ущербна ли подобная, воистину собачья, верность? Без сомнений и колебаний служить хозяину, который вовсе не заслуживает того, ради выполнений приказов которого приходится совершать противное своим желаниям, убеждениям, своей натуре, идти на преступления, причинять зло ни в чем не повинным?» Но Дмитрий отогнал неуместные раздумья — они могли завести слишком далеко, навредить столь необходимой сейчас уверенности. Ныне надо действовать, и действовать ничтоже сумняшеся.
