Сьюзен (Сюзанн) Коллинз - Рождение огня
Я трогаю Дельфа за руку, и он следует глазами за моим направленным вверх взглядом. Не понимаю, как им удалось подобраться так бесшумно. А может, они вовсе и не были бесшумны, просто мы были слишком поглощены лечением.
А они в это время собрались в огромную стаю. Не пять, не десять, а тьма-тьмущая обезьян — даже ветви деревьев прогибаются под их тяжестью. Та пара, на которую мы наткнулись, убежав от тумана, как бы говорила нам: «Добро пожаловать, вы спасены». А в этой молчаливой массе чувствуется что-то зловещее.
Я вставляю в лук две стрелы, а Дельф половчее перехватывает трезубец.
— Питер, — говорю я как можно спокойнее, — мне нужна твоя помощь.
— Конечно, минуточку. Я уже почти заканчиваю, — отзывается он, всё ещё занятый своим деревом. — Ну вот. Где твой желобок?
— Здесь он. Но мы тут кое-что нашли, ты бы лучше взглянул на это, — говорю я прежним размеренным тоном. — Только не рви с места, двигайся осторожно, не то спугнёшь.
По неведомой мне самой причине я не хочу, чтобы он заметил обезьян, и не хочу, чтобы он смотрел в их сторону. Есть животные, которые расценивают прямой взгляд в глаза как агрессию.
Пит поворачивается к нам, запыхавшись от работы по бурению ствола. Мой тон кажется ему столь странным, что он соображает — что-то очень не так. «О-кей», — роняет он и начинает продираться сквозь джунгли. Хотя я и знаю, что он вовсю старается производить как можно меньше шума, но хождение по лесу никогда не было его сильной стороной, даже тогда, когда у него были две здоровые ноги. Но как бы там ни было, всё пока хорошо, он движется, обезьяны не трогаются с места. Ему остаётся только метров пять до песчаного пляжа, когда он вдруг обнаруживает присутствие обезьян. Взгляд его только на мгновение мечется вверх, но это производит эффект разорвавшейся бомбы. Обезьяны разражаются пронзительными криками и оранжевым потоком устремляются к нему.
В жизни никогда не видела, чтобы животные двигались так быстро. Они скользят по лианам, как будто те смазаны жиром, перелетают с дерева на дерево, перекрывая в прыжке огромные расстояния. Шерсть на загривке дыбом, клыки обнажены, длиннющие когти выстреливают из их ладоней, как лезвие финки. Я, может, и не слишком знакома с обезьянами, но животные в дикой природе так себя не ведут — это-то я знаю хорошо. «Переродки!» — выкрикиваю я в тот момент, когда мы с Дельфом устремляемся в заросли.
Я не должна потратить зря ни единой стрелы, и мне это удаётся. В призрачном, жутковатом свете я снимаю с веток обезьяну за обезьяной, целясь в глаза, сердца и шеи, так что каждое попадание — смертельно. Но одной моей стрельбы было бы недостаточно. Дельф насаживает бестий на трезубец, как рыбу, и отбрасывает в стороны, Пит полосует их своим длинным ножом. Я чувствую, как когти впиваются мне в икры, в спину, прежде чем кто-то успевает убить напавшую на меня тварь. Воздух насыщается испарениями раздавленных растений, запахом крови, затхлой вонью обезьян. Мы все: Пит, Дельф и я — образуем треугольник со сторонами в несколько метров, спинами друг к другу. Сердце у меня падает, когда я вытаскиваю свою последнюю стрелу. Я вспоминаю, что у Пита есть запасной колчан. А он ведь не стреляет, его оружие — нож. Я тоже вытаскиваю свой нож, но обезьяны быстрее, они прыгают на тебя и отскакивают прежде, чем ты успеваешь среагировать.
— Пит! — кричу я. — Твой колчан!
Пит поворачивается ко мне и видит, что моё положение — хуже некуда. И как раз в момент, когда он пытается стащить с себя запасной колчан, случается ужасное. Одна обезьяна прыгает с ветки, целя прямо ему в грудь. У меня нет стрел, стрелять я не могу. Слышу удар трезубца Дельфа, направленного на другую цель, и понимаю, что его оружие занято. Рука Пита, в которой зажат нож, тоже занята — ведь он пытается снять колчан. Я мечу свой нож в налетающую тварь, но та делает сальто, уворачивается от смертоносного лезвия и продолжает свой полёт.
Безоружная, беззащитная, я делаю единственную мыслимую вещь. Я кидаюсь к Питу, чтобы опрокинуть его на землю и прикрыть его своим телом, хотя и сознаю, что мне никак, никак не успеть.
А вот она, та девушка, успевает. Возникнув, как кажется, из воздуха, в один момент она появляется из ниоткуда, а в следующий — бросается перед Питом. Она уже вся, с головы до ног, покрыта кровью, рот разинут в запредельно пронзительном крике, зрачки расширены до того, что её глаза кажутся двумя бездонными чёрными дырами.
Придурочная наркоманка из Дистрикта 6 выбрасывает вперёд свои скелетообразные руки, как бы обнимая обезьяну, и та впивается клыками прямо ей в грудь.
22.
Пит бросает колчан и вонзает нож в спину обезьяны, ещё и ещё раз, пока та не разжимает челюсти. Он отбрасывает переродка прочь, готовый сразиться с новыми. У меня теперь опять есть стрелы, одна из них уже на тетиве, а за спиной я слышу тяжёлое дыхание Дельфа — он застыл с трезубцем наготове.
— Давайте, твари! Ну, давайте же! — вопит Питер, задыхаясь от ярости. Но с обезьянами происходит что-то странное: они отступают, карабкаются обратно на деревья, растворяются в джунглях, как будто чей-то неслышный голос призывает их. Наверно, голос какого-нибудь распорядителя Игр, сообщающий им, что на сегодня достаточно.
— Подбери её, — говорю я Питу. — Мы тебя прикроем.
Пит осторожно поднимает наркоманку и несёт её последние несколько метров, оставшихся до берега, в то время как мы с Дельфом крадёмся следом с оружием наготове. Но кроме оранжевых трупов, валяющихся на земле, обезьян больше не осталось. Пит опускает наркошу на песок, я вспарываю ткань на её груди, открывая взору четыре глубоких колотых раны. Кровь вытекает из них медленно, толчками, создавая видимость не слишком опасных. На самом деле они смертельны, просто настоящие повреждения скрыты от глаз, они внутри. Судя по расположению ран на поверхности, я делаю вывод, что тварь прокусила что-то жизненно важное — лёгкое, а может, и сердце.
Девушка лежит на земле, хватая ртом воздух, как рыба, вынутая из воды. Обвисшая кожа болезненно-зеленоватого цвета, рёбра выпирают, как у ребёнка, умирающего от голода... У неё-то было предостаточно средств на еду, но она, наверно, запуталась в тенётах морфлинга, так же, как Хеймитч попал в плен выпивки. Всё в ней говорит о крайнем небрежении собой: её тело, утрата интереса к жизни, пустой взгляд её глаз. Я держу её за руку — непонятно, отчего та так отчаянно дёргается: то ли от того же яда, что воздействовал на наши нервы, то ли она получила шок при атаке переродка, то ли от вынужденного воздержания — ведь у неё больше не было возможности принимать наркотик. Мы ничего не в силах сделать для неё. Ничего, кроме как быть с нею в эти её последние мгновения.
— Пойду понаблюдаю за деревьями, — бросает Дельф, уходя. Я бы тоже непрочь смыться куда подальше, но она так цепко держится за мою ладонь, что мне пришлось бы выдирать свою руку, один за другим отгибая ей пальцы, а у меня не хватит духу на такую жестокость. Я вспоминаю Руту, думаю, что, может, мне опять спеть песню или что-то в этом роде... Но я ведь даже не знаю имени наркоманки, уже не говоря о том, любит ли она песни. Я только знаю, что она умирает...
Питер присаживается на корточки с другой стороны девушки и гладит её по волосам. Когда он начинает мягко говорить, его слова звучат для меня полной бессмыслицей, но они и предназначены не мне.
— Дома, в моём ящике с красками живут разные цвета, и я могу с их помощью добиться любого мыслимого оттенка. Розового — бледного, как кожа младенца. Или глубокого, как цвет стебля ревеня. Зелёного — как весенняя трава или голубого, как лёд на воде.
Морфлинистка не отрывает от него глаз, впитывая каждое его слово.
— Как-то раз я потратил три дня, смешивая краски, пока не нашёл точный цвет солнечного зайчика, играющего на белом меху. Ты понимаешь, я думал, что это всего-навсего жёлтый, а оказалось, что там намного, намного больше всего. Разные оттенки, лежащие слоями один на другом, — продолжает Пит.
Дыхание морфлинистки замедляется и переходит в поверхностные, прерывистые всхлипы. Свободная рука возит в крови на груди, делая мелкие, извивающиеся движения, которыми она так любила наносить краски.
— Я тогда ещё не подозревал о радуге. Цвета быстро появляютсяи так же быстро исчезают. Мне никогда не удаётся ухватить их, только пятнышко синего там, мазок пурпурного здесь... И опять они уходят, растворяются в воздухе...
Девушка, похоже, заворожена словами Пита. Зачарована. Она поднимает дрожащую руку и рисует что-то на его щеке. Я так думаю, это цветок.
— Спасибо, — шепчет он. — Очень красиво.
На мгновение лицо наркоманки освещается улыбкой, с её губ срывается еле слышный писк. Затем её вымазаная кровью рука падает обратно на грудь, она издаёт последний вздох... Звучит выстрел из пушки. Пальцы, ещё недавно с силой цеплявшиеся за мою руку, безвольно разжимаются.
