Евгений Гаркушев - Авалон-2314
– Куда прешь, грязная скотина? Убирайся! – Последние слова были произнесены с различимым немецким акцентом.
Из-за робота показался мужчина невыразительного вида, с длинными светлыми волосами, в серых рваных обносках с чужого плеча. Лицо его было не вполне чистым, в руках он держал черный полиэтиленовый пакет.
– Федор? – спросил я.
– Чего тебе?
– Мне показалось, что вас зовут Федор. Я прав?
– И ты убирайся, – не слишком любезно заявил Нишевец.
– Отчего же? Свалка общая.
Мужчина посмотрел на меня неодобрительно и промолчал. Он действительно выглядит старше, чем люди «дивного нового мира», или это из-за грязи, длинных волос и хмурого выражения лица?
– Так вы позволите мне остаться здесь?
– Настоящий человек не спрашивает позволения, – менторским тоном заявил Федор. – Он волен делать все, что ему заблагорассудится, не заботясь о мнении других. А с ненастоящим человеком мне и говорить не о чем. Так что прочь, в теплое стойло, туда, где тебя накормят и обогреют, где ты можешь пыжиться от собственной значимости, не представляя собой ничего!
Напор Нишевца меня несколько огорошил. Впрочем, не ожидал же я от человека, живущего в одиночестве на свалке бытовых отходов, трезвого отношения к жизни? Понятно, что если он и не сумасшедший, то с большими странностями. А может быть, философ? Бродячий проповедник? Но разве это отменяет факт «странности»?
Немного подумав, я присел на более-менее чистую и сухую кучу мусора рядом с Федором. Робот, суетившийся рядом, решил перенести свою активность в другое место – присутствие двоих людей его смутило. Полагаю, к Нишевцу, ставшему, по мнению примитивных логических цепей робота, некой частью свалки, он уже привык.
– Хочу приобщиться вашей мудрости, – сообщил я. – Думаю о том, как не зависеть от машин, поработивших человечество.
Фраза пришла сама собой. Только что я не знал, о чем говорить с Федором, и вдруг увидел мир другими глазами. Кто такие Галахад, Моргана, лектор Лицея, диспетчеры транспорта, масса других электронных сущностей, о которых я и понятия пока не имею? Машины. Гораздо более сложные, чем шуршащий неподалеку робот-мусорщик, но все же машины. А мы – лишь придатки к машинам, с имплантатами, которые, возможно, позволяют управлять нашими действиями, с извечной тягой к жизни, которая не дает нам взбунтоваться…
– Я ничего не вижу, ничего не слышу, не хочу ничего говорить, – отозвался Федор, прикрыв глаза и рот руками. – Здесь осторожное, хитрое тихое бормотание и шептание во всех углах и закоулках. Мне кажется, что врут; каждый звук липнет от сладкой нежности. Слабость нужно переврать в заслугу.
Нишевец на мгновение замолчал, и я предложил:
– Дальше!
Внимание приятно любому человеку – пусть он и живет на свалке и произносит сомнительные тирады.
– Они жалки, это несомненно, все эти шептуны, заугольные фальшивомонетчики, хотя им и тепло друг около друга. Но они говорят мне: убожество их доказывает, что они избранники и отмечены.
– Понятно. – Я вздохнул, продираясь через построения Нишевца. – Именно поэтому вы живете здесь, на свалке? Чтобы не слышать шептунов?
Федор впервые с момента нашей встречи взглянул на меня с некоторым интересом.
– Пойдем в горы, – предложил он. – Следует разделять места для общения.
Предложение я принял с энтузиазмом. Активность робота и запах начали меня раздражать. Несмотря на вечерний час, было жарко – надо же, октябрь на севере России…
Странной походкой, слегка подволакивая ноги, Федор вышел за ворота и сразу же, минуя дорожку, по траве полез на холм. Я двинулся следом, размышляя, о чем говорить с этим чудным человеком. Как к нему подступиться? Зачем он нужен проекту? Почему послали именно меня? Проверить в деле?
Между тем Нишевец заговорил – с еще более усилившимся акцентом, слегка задыхаясь:
– Юркие обезьяны… Набив рот бананами, они думают, что стали ближе к человеку, приблизились к идеалу. Но лишь избавившись от тщетных стремлений, осознав, что жизнь ведет к смерти, и приняв предначертанный судьбой порядок вещей, можно подняться над толпой, избежать прозябания в стаде. Бессмертия нет, а если и есть – оно не в жалких попытках оставаться вечно молодым, легким и беззаботным. Нет, настоящий человек весел, когда побеждает врагов, втаптывает их в грязь, которая их породила, а не когда заискивает перед ними. Смерть – не враг, она – верный союзник. Смерть побеждает слабых и немощных, тех, кто не должен жить, кто позорит человеческий род. Если умрет макака, много ли будет по ней плакальщиц?
– Полагаю, это зависит от того, какой была макака, – улыбнулся я. – Хотя жаль, в общем-то, любое живое существо.
– Жалости не достоин никто. Сильные в ней не нуждаются, слабых она губит. Так отринем жалость, отбросим в сторону никчемные предрассудки и уподобимся духам горных вершин – безжалостным, беспощадным, прекрасным и самодостаточным!
Монолог Федора становился надоедливым. Послушать его час-другой, возможно, получится, но больше… Я не настолько крепок телом и духом. Надо перехватывать инициативу, не давать ему слишком много болтать. В конце концов, со свалки его выманить удалось. Или моей заслуги здесь нет?
– Мир погряз в пороках, в глупости, в самодовольстве и праздности. Если прежде чернь с почтением относилась к отшельникам и не нарушала их покоя на вершинах – там, где простому человеку нечего делать, – сегодня за крупицами мудрости лезут и сюда. Не ты первый, не ты последний. Я?
Только спустя несколько секунд я понял, что последнее «я» было произнесено по-немецки и означало «да». И, наконец, сообразил, кто такой Федор. И как я мог не додуматься до этого прежде? Наваждение какое-то… Мне стало по-настоящему жутко. По коже пошел мороз.
Ай да Галахад, умеет найти человеку простую работу по душе! Федор Нишевец, простой отшельник, живущий на свалке! Человек, родившийся за полтора века до меня в холодной рассудочной Германии, закончивший жизнь в психиатрической клинике и вновь воскрешенный в России неведомо для каких целей. Философ, чьи идеи принимались отнюдь не всеми, но оказавший огромное влияние и на политику, и на уклад жизни целых стран. Всего мира! Его книги были популярными и в мое время… Ожидал ли я встречи с ним наяву? Вот уж нет…
В моей голове раздался голос Галахада – очень тихий и, понятное дело, мысленный, но в нем все же различалось легкое ехидство.
– А что ты хотел? Работа в комиссии непроста. Что касается Фридриха, он живет здесь инкогнито, под вымышленным именем, чтобы не нарушать покой граждан и свой собственный. От почитателей и противников ему бы прохода не было, несмотря на то что сейчас воскрешают только адекватных людей. Он сам выбрал это место, и мы уважаем его выбор, но проекту нужны воспоминания.
– Ты все-таки читаешь мои мысли? – вслух спросил я.
– Нет. Но объяснить внезапно изменившиеся показатели физиологической активности твоего организма иначе, нежели внезапным осознанием очевидного факта, нельзя.
Ницше обернулся ко мне и взглянул с удивлением:
– Твои мысли? Стало быть, ты тоже пророк? Хочешь учить людей? Зачем тогда пришел ко мне?
– Мне не близка философия одиночества, – наобум заявил я. – Сильные должны быть рядом.
Казалось, Фридрих был польщен, но смотрел на меня с изрядной долей скепсиса. Еще бы, самозванец, набивающийся в учителя. В соратники. Или кем там я могу быть согласно его философии? Заратустра всегда был один, великим в своей холодности, подобно снегу вершин…
Я поймал себя на том, что даже думать начинаю в стиле творений Ницше. Конечно, встретьтесь с живым классиком, поймете, каково это – попасть под очарование гения. Пусть и темного гения, обитающего на свалке, душевное здоровье которого далеко от идеального.
Слегка запыхавшись – кажется, он был простужен, – Ницше взобрался на холм, взглянул на багряное солнце, коснувшееся горизонта.
– Вот так и многие великие люди, осветив на своем пути тысячи никчемных жизней, дав тепло всему миру, вынуждены, краснея от стыда, прятаться за горизонт, умирать, не принося никакой пользы, – задумчиво проговорил философ. Сейчас он казался почти нормальным. – Ведь кто не умеет найти дорогу к своему идеалу, тот живет еще более легкомысленно и дерзко, чем человек без идеала. А солнце в яркий полдень не видят не только слепые, но и зрячие, хоть оно и бросает им тепло своих лучей.
Ницше закашлялся и присел на склон холма. Я опустился рядом, раздумывая, не слишком ли непочтительно с ним держусь. Знать бы о таком повороте событий, можно было хотя бы изучить литературу, почитать о том, каким был Ницше в прошлой жизни. О его не слишком хорошем характере я был наслышан, так же как и о том, что он закончил жизнь в сумасшедшем доме. А может быть, я путаю его с Шопенгауэром, который покалечил старуху-соседку, которая слишком громко болтала под его дверью? А Фридрих Вильгельм в повседневной жизни был совсем не так суров, как в своей философии?
