Олег Шовкуненко - Оружейник-3
— Отставить! Всем успокоиться! Немедленно! — я рявкнул со всей мочи. Казалось, моего голоса испугалось даже эхо, которое жалко и затравленно заметалось под сводами храма. Но на него мне было плевать, основное, что ствол милицейского АКСа замер, так и не уставившись в грудь ханха.
Все взгляды от Главного мигом переметнулись ко мне. Люди ждали ответа, честного прямого ответа. И если я его им не дам, все будет кончено. Дальше с подкидышем никто не пойдет. Я понял это и немного растерялся. Ведь правда… Кто же поверит в такую правду?
— Расскажи им, — голос Главного привел меня в чувства.
— Легко сказать расскажи, — я невесело хмыкнул и, как бы надеясь на помощь, покосился на Лешего. Однако на сей раз хитроумный ФСБшник в ответ лишь бессильно пожал плечами. Не знает, мол. Цирк-зоопарк, а я знаю?!
Вдруг мне почудилось, что в темноте за спиной Загребельного кто-то стоит. Неизвестный не двигался и смотрел прямо на меня. Повинуясь не разуму, а скорее инстинкту самосохранения, я резко направил луч фонаря в ту сторону.
— Сдурел что ли? — Леший заслонил глаза рукой.
Я не ответил. Я глядел ему за спину, туда, где на почерневшей облупленной стене висла большая икона. Собственно говоря, икон там было несколько. Предназначались они, как видно, для украшения будущего иконостаса. Только вот почти все картины не выдержали испытание «суховеем». Краски потемнели и вздулись. И только лишь одна, та, что стояла в центре, уцелела почти полностью. Была ли в этом какая-то сверхъестественная подоплека или просто художник использовал для своей работы совсем иные, более стойкие к температуре материалы, не знаю. Однако факт оставался фактом, сейчас на меня смотрело худощавое лицо с очень тонкими чертами. Высокий лоб, усталые печальные глаза, худой остры нос, впалые скулы. Главный! Холера меня забери, это же Главный!
Конечно, образ Христа хранился и передавался иконописцами от поколения к поколению, но это же надо, чтобы кто-то из наших современников, получив заказ на икону для этого храма, написал Иисуса как две капли воды похожего на Главного! А может это не случайность, не совпадение?
Раздумывать над такими странностями и загадками у меня не было времени. Теперь я знал как поступить.
— Идем, — я схватил ханха за плечо и толкнул его к восточной стене храма, той самой, где и висела икона. — Все идемте!
— Куда это вы? — как для милиционера, так и для всех остальных мой рывок, пришедший на смену растерянности и нерешительности, стал полной неожиданностью.
— Хотели правды, так сейчас вы ее получите! — рявкнул я в ответ. — Давай! Подходи! Не стесняйся!
Когда Главный увидел икону, то сразу все понял. Он едва заметно улыбнулся и тихо произнес:
— Тебе повезло, полковник.
— Нам повезло, — прошептал я в ответ.
— Ну да… конечно… нам, — поправился ханх.
Была в его словах какая-то горькая ирония. Что она означала, я так и не понял. Мы ведь и впрямь в одинаковом положении. Спасаем каждый свой мир. Чего ж тут, нахрен, иронизировать и над кем?! Ответа не было, и мне ничего не оставалось, как списать тон Главного, вернее ощущения от него, просто на нервы.
Да уж, нервы мои сейчас и впрямь были напряжены как струны. Именно поэтому я совсем не деликатно припер ханха к стене возле самой иконы и безапелляционно прошипел дальнейшие весьма не мудреные инструкции:
— Буду светить в рожу, не вздумай отворачиваться.
— Полковник, мы ждем, — голос Анатолия Нестерова звучал уже не так грозно, но не менее настойчиво.
Я оглянулся и увидел, что все члены наше команды стоят в трех шагах позади. Они образовали полукруг, в центре которого, как и полагалось главному смутьяну, занял позицию Одинцовский милиционер. За спиной у него словно тень возвышался Загребельный. Рук подполковника видно не было, но я знал совершенно точно, что сейчас они сжимают автомат, ствол которого направлен прямо в спину майора. Леший, не задумываясь, нажмет на спуск и положит не только Нестерова, но и каждого, кто только подумает напасть на ханха. Главный — наша последняя надежда, шанс для всей Земли, и Андрюха будет защищать его даже ценой собственной жизни.
— Максим, объясни, наконец, — Нестеров вновь подал голос.
— А чего вам объяснять? — я подсветил икону, а заодно и лицо ханха. — Глядите. Не слепые все-таки.
— Картина, — протянул Пашка. — Мужик какой-то.
— Святой, — поправила брата Лиза.
— Иисус это, безбожники, — вдруг негромко произнес Фома и тут же шагнул вперед.
Леший среагировал на это движение, но стрелять не стал. Оно и понятно. Калаш из руки Фомина выпал и гулко стукнулся о цементный пол. Староста Рынка даже не подумал его поднять. Он шел вперед и, насколько я мог понять, совсем не к иконе.
Не дойдя всего один шаг до Главного, Фома медленно опустился на колени. Единственной фразой, сорвавшейся с его губ, была: «Прости раба своего, владыка!». После чего по щекам банкира потекли слезы.
Глава 18
Ханх говорил плавно и негромко. Его рассказ не походил ни на лекцию, ни на проповедь, ни тем более на нравоучение. Это был просто рассказ. Создатели, далекие звездные миры, наша собственная планета, ее давным-давно погибшие цивилизации и, наконец, сами мы люди, словно кусочки цветной смальты укладывались в затейливую мозаику истории от которой зачастую по спине пробегали крупные мурашки. Однако особо колированными они стали, когда рассказчик дошел до событий последних лет. Даже мне, человеку знавшему всю эту жуткую правду стало не по себе. Цирк-зоопарк, а ведь я даже не представлял, как близко мы подошли к краю пропасти. Подошли? Ах если бы подошли, так нет же, мы переступили ее, шагнули за черту не возврата. Еще каких-то десять-пятнадцать лет и…
― Сволочи!
Приглушенный рык Нестерова прозвучал в диссонанс словам Главного. Возможно, если бы явление Хриса народу произошло века так полтора назад, все свидетели данного события непременно пали бы ниц, да так и валялись в ногах сына божьего. Но только вот все мы уже были сделаны совершенно из другого теста, а потому просто сидели напротив ханха, при свете костра изучали его лицо и подсознательно пытались понять: а не врет ли? Правда, был один человек… Фомин как верный пес упрямо продолжал сидеть у ног ханха. И поднять его оттуда не было никакой возможности. Да, и если честно сказать, мы не особо пытались.
― Говорю, сволочи вы! ― Анатолий повторил свои слова уже более громко. ― Зачем же всех? За что всех-то? Вы что не могли остановить все это, вразумить, а если не получится, хрен с ним, прихлопнуть тех, кто калечил наш дом, нашу Землю.
― Первобытная вера людей в добрых справедливых богов. Они придут и сделают все за нас, ― задумчиво, словно разговаривая сам с собой, прокомментировал слова майора Серебрянцев.
― Старик прав, ― едва слышно прошептал Фомин, ― мы прокляты от рождения. Все, что твориться сейчас, это наша кара, мы ее заслужили.
― Не суди всех по себе! ― рыкнул на него Одинцовский милиционер. ― Лично я всю жизнь ловил таких гадов как ты и горжусь этим. Люди меня только добром поминают. И мне такая участь не полагается, кстати, как вот и им тоже, ― Анатолий в сердцах ткнул пальцем в Пашку и Лизу.
― У тебя машина была? ― неожиданно поинтересовался бывший банкир. Причем сделал он это негромко и задумчиво, глядя в пустоту перед собой. Можно было подумать, что обидных слов майора просто не существовало.
― Машина? ― Нестеров удивился вопросу, но все же ответил: ― Ну да, была.
― Какая?
— А это тут причем? — майор сурово сдвинул брови.
— Тайна, что ли? — Фома позволил себе гаденькую саркастичную улыбочку.
— Я человек открытый, мне скрывать нечего, — милиционер говорил с гордостью и достоинством. — «Копейка» была. Много лет. Потом на Опель копил, да так и не судилось.
— Опель? Почему Опель? — банкир явно к чему-то клонил.
— Уважаю немецкое качество.
― Немецкое… ― Фомин с пониманием кивнул. ― А о Мерседесе, к примеру, никогда не задумывался?
Тут староста Рынка пристально уставился в глаза милиционера. Он словно намеревался уловить тот момент, когда Анатолий начнет лгать. Только вот Нестеров не собирался этого делать.
― Мерседес машина хорошая, только уж больно дорогая. И на обслуживании разоришься. Хотя… ― пожилой милиционер пожал плечами. ― Почему не помечтать?
― Виновен, ― Фома вынес приговор без всякого злорадства, скорее с грустью. ― Ты такой же, как и я. Все вы такие же. И нет нам прощенья. ― Произнося эти слова, он горестно и обреченно преклонил голову.
― Я не говорю, что товарищ Фомин прав, ― неожиданно вмешался в разговор Серебрянцев, ― но мы действительно жили не совсем верно. Мы покорно позволяли распоряжаться своими жизнями и судьбами, мы погрязли в вещизме, перестали думать и мечтать. Я имею в виду мечтать не о новом автомобиле или шубе, а о чем-то большом и притом для всех. Мы…
