Андрей Буровский - «Прогрессоры» Сталина и Гитлера. Даешь Шамбалу!
— Неудивительно, что психика малыша заблокировала эти воспоминания, верно? Тем более очень трудно помнить Исторический бульвар в Севастополе и при этом оставаться коммунистом.
— Родители… Они…
— Нет, это висели не они. Но зачем вы спрашиваете? Вы знаете это сами. Вспоминайте!
Петя напряг память, как только мог. Бульвар… нет, не бульвар. Крутая и узкая улица, сплошной камень булыжника, каменные дома. Что так стискивает со всех сторон? Множество людей нажимают, не дают дышать. Мама держит за руку, но между мамой и Петей — какая-то тетка, большой бородатый казак, еще кто-то. Стискивают, оттесняют… Мамина рука слабеет, выскальзывает из Петиной, толпа их отрывает друг от друга. Петю еще долго несет куда-то, швыряет вместе с толпой.
…а потом толпа редеет, Петя может идти, куда хочет, но мамы нет. Совсем нет, и вообще никого знакомого нет. Маленький Петя немного понимает, где находится… Маленький Петя идет в самое понятное, безопасное место: домой. Дома нет никого. Совсем никого, пустой дом. Странно, непривычно шумит город. С рейда слышны сирены: рев сразу многих сирен. Вечереет, никто не приходит. Нет ни кухарки, ни горничных. Темно и тихо в квартире… И в других окнах ни огонька. Петя сам зажигает свечи, ищет еду… Еды нет. Глаза слипаются, мальчик крестится на икону, ложится спать в свою кроватку. Та самая комната: плюшевый мишка… барабан… Он боится погасить свечу и встает опять перед иконой. Плача, жарко молится малыш, чтобы добрый Бог помог ему найти маму.
И словно исполняется молитва ребенка! Петя видит вдруг незнакомый ему большой город, узкую, как щель, улицу, нищенскую квартиру — мансарду. Женщина средних лет, в бедном заплатанном капоте, что-то шьет у окна. Мама? Пете трудно отнести к ней это слово. Он эту женщину не узнает.
— Какой это город? Париж?
— Вы же видите сами, Петр Исаакович. Не спрашивайте, смотрите сами. Вы сможете увидеться с родителями, если захотите, — потому что одна из многих ваших дорог теперь лежит и в Париж.
— И все же я для вас Исаакович…
— Не та мать, что родила, а та, что вырастила… верно? Но и то, что вы — Лопухин, тоже важно. Что вы знаете о Лопухиных?
— Лопухины… Лопухины… Петр Первый первым браком был женат на Евдокии Лопухиной… все верно?
— Да, верно. Вы — Петр Лопухин по отцу и Римский-Корсаков по матери. Вашего отца назвали в честь Николая Первого, а лично вы названы в честь Петра Великого. Петр Николаевич Лопухин, родственник русских царей.
Некоторое время Петя переваривал сообщение. Бадмаев наблюдал за ним с усмешкой.
— О Лопухиных вы, конечно, ничего толком не знаете, а жаль. Это очень многочисленный и в высшей степени достойный род. Это загадочный род, наделенный многими странными способностями. Например, Лопухины несколько раз делали совершенно удивительные предсказания. Один из ваших предков, например, предсказал время смерти Петра Первого — день в день, чуть ли не час в час. А другой предсказал лет за двадцать время окончания войны на Кавказе и сдачу в плен имама Шамиля.
— Поражения Врангеля они почему-то не предсказали…
— Механизм ясновидения есть не у всех членов рода, а у кого и есть — срабатывает не всегда. Это как совершенно любой другой талант: скажем, способность к живописи. Был крупный живописец и жил всю жизнь в родной деревне… Чего он только и кого он только там не рисовал! Но это все — рисунки ландшафтов, коров, сельских жителей: ведь ничего другого он не видел. А родственник сельского помещика, другой член того же рода, участвовал в историческом сражении, решившем судьбы всей Европы. Нам бы его рисунки! Изображения и самого сражения, и портреты исторических лиц…
Но ничего этого нет и в помине: родственник-то как раз таланта живописца не унаследовал. Он, может, вообще рисовать не умел, по какой причине и пошел в офицеры… В наше время его бы и научили, а тут он сам пытался рисовать, не получается… В деревне стоит полк — офицеры приятные, с ними весело, труба по утрам поет красиво… Вот мальчик и пошел в военные, участвовал в важном сражении. Но, как вы понимаете, ничего так и не нарисовал.
— Тогда могло быть и так, что офицер даже и умел рисовать, да его три дня назад обокрали и сперли все краски и кисти.
— Верно мыслите! Все могло зависеть от миллиона случайностей. Так и здесь: на одни исторические случаи нашелся свой предсказатель из Лопухиных, а на другие — не нашелся. И все. А талант в роду все равно живет и время от времени проявляется. Вот у вас он есть, потому вы так и занадобились НКВД. Что у фон Штауфеншутцов есть такие же способности, вы знаете.
— Интересно, а нас с Вальтером никто не предсказывал?
— Представьте себе, предсказывали! Одно из предсказаний вашей прабабушки — что ее правнук и его немецкий друг изменят судьбу человечества. Предсказание было сделано под Новый, 1900 год, когда вашей бабушке было за девяносто. Одни в предсказание не поверили, другие решили, что она перепутала внука и правнука и на самом деле имеется в виду участие вашего папы в русской революции… Никто ведь не знал, когда революция грянет… хотя что она будет, никто особенно не сомневался. Интеллигенция, по характерному для нее скудоумию, считала эту будущую революцию чем-то веселым и романтическим…
Ладно, Петя! Заговорились мы, а ведь вам надо подумать. Выпить хотите?
Петя прислушался к себе.
— Пожалуй, нет…
— Тогда просто гуляйте, думайте, отдыхайте. А с завтрашнего дня извольте начать тренировки. Будете вы пытаться изменить историю или нет — а осваивать новые навыки необходимо. Попробуйте немного перемещаться туда, куда хотите, полетайте… Только через стены — осторожнее!
— Петр Александрович, после того, что я вспомнил, решение пришло само — я хочу изменить течение истории.
Бадмаев усмехнулся понимающе, и Петя тут же добавил:
— И после всего, что вы нам с Вальтером показали.
— И все-таки вы знаете мало. Попробуйте увидеть… Ну, скажем, защиту Крыма… Вы ее видеть не могли, участвовать тем более никак не могли — по малолетству. Но увидеть — можете.
— Как?!
— Вы знаете, как. Хотите увидеть отца? Что он делал, обороняя Крым от красных?
Петя кивнул и беспомощно смотрел на Бадмаева. А тот, не объясняя, торопил:
— Ну, давайте, давайте! Скажем, десятое июня двадцатого года? Открывайте!
Петя и правда знал, что делать. Начал клубиться серый, твердеющий туман, обретал цвета и очертания. Петя увидел плоскую, как стол, уходящую за горизонт степь. В степи стояла плотная масса войск, над ними билось красное полотнище. Люди кричали не по-русски, махали винтовками. Двое держали на штыках, как знамя, еще шевелящееся тело. Петя откуда-то знал: это латыши подняли на штыках ротмистра Гудим-Левковича. Перед каре по всей степи лежали люди и лошади. Лежали неподвижно, ползли, бились.
— Ура-а-аа!!!
Дрожала земля, скакали всадники с погонами, вскидывали сабли на ходу. Латыши начали стрелять, всадники все же доскакали, рубили направо и налево. Петя знал: в атаке на каре латышей погибла половина белой конницы. Он видел, как латыши бросали ружья, а их продолжали рубить. За бегущими тоже скакали. Что-то заставило Петю приблизить каре. На его глазах ехал по степи человек, мученически закусивший губу, прижимая руки к пробитому животу. Ехал, все сильнее раскачиваясь в седле, не издавая ни звука.
— Нечетко вывели… Ваш отец на соседнем участке.
Петя отвел точку обзора. Примерно в километре от каре двигалась цепь: красные курсанты. Навстречу ей — другая цепь, людей в погонах разного цвета. Петя знал: пришлось сводить вместе остатки почти истребленных полков. Цепи сближались без единого выстрела. Никто не кричал «ура», молчали пулеметы. Ни одного знамени над ротами, люди молча сближались по цветущей степи. Только свистели травы по бедра идущим да гулко грохотали сапоги.
Петя увидел отца: Георгиевские кресты, погоны марковского полка, аскетичное умное лицо с бело-розовым шрамом, ранняя полуседина, пронзительные серые глаза. Николай Лопухин быстро шел, отводя винтовку для удара. Вот он прыгнул, пропуская удар красного курсанта, сверкнул штык. Петя явственно слышал жуткий хруст, когда лезвие пробило человека. Отец резко отвел назад оружие, сбоку ударил прикладом согнувшегося, падавшего красного. Отвратительный глухой удар приклада по голове. Красный упал без единого звука. Поднявшись на локте, кто-то в погонах наблюдал за боем — тоже молча. Грохотали сапоги, свистели травы. Ни крика, ни стона, только резкие, на выдохе, «ха!», только хруст и глухие удары над редеющими цепями. Даже раненые в траве умирали без криков и стонов.
Руки нехорошо задрожали. Впервые за всю свою жизнь Пете остро захотелось закурить.
— А все же пропустите стопочку, — вполголоса произнес наблюдавший Бадмаев. Петя замотал головой: вот уж пить точно не хотелось.
