Александр Сивинских - Имя нам – Легион
Больше на пляже и в воде я никого не нашел. Забродить на глубину смысла не было. Если кого и не унесло течением, то я бы увидел, – река отличалась кристальной чистотой. Цепляясь за корни, я полез на обрыв.
В березовом лесу меня всегда охватывает странное смешанное чувство: то ли восторг, то ли печаль. Так и на этот раз. Хоть лес и не был, оказывается, по-настоящему березовым – струящиеся с ветвей длинные косы украшала вместо мелких зубчатых листочков изумрудная хвоя. В остальном деревья были точь-в-точь березы, белоствольные, кудрявые; неудивительно, что я так сперва и решил. Кое-где зеленые кроны прорезали совсем «березовые» ярко-желтые заплатки. Август? Сентябрь?
Подлесок состоял из кустиков черники, земляники, заячьей капусты и прочей, ведомой и неведомой мне растительной мелочи. В «березняке» было светло и просторно, поэтому я почти сразу увидел Генрика. Весь перекошенный, он сидел, прислонившись к белому стволу, и пытался поднять одной рукой АГБ. Другая рука была прижата к нижней части груди и животу, и из-под нее сочилась ленивая струйка алой крови.
– Гена, не стреляй, это Капрал!
– Не ори, вижу, – сказал он тихо и закрыл глаза. – Аптечка есть? Кольни обезболивающим, а то терпеть больше невмочь.
Выбрав нужное положение указателя лекарств, я приставил инъектор к Генкиной шее и дважды нажал на клавишу. Голова Саркисяна откинулась и ударилась о дерево. Он протяжно сказал «о-оп-па!» и сглотнул.
– Убери-ка руку, – сказал я. – Ёёё! – вырвалось у меня помимо воли, и я принялся спешно вытряхивать содержимое аптечки на траву.
Рана действительно выглядела страшно. Здоровенный кусок плоти попросту отсутствовал. Из дыры торчали обломки ребер, а в глубине трепетал какой-то орган, кажется, легкое. Без хирургического вмешательства можно было надеяться только на чудо да на крепость Генкиного организма, под завязку пропитанного сомой. Я выпустил в рану весь флакон регенеранта и наложил корсетную повязку. Гибкая пластина такой повязки может прикрыть пулевую пробоину, сделанную пищалью (в которую с легкостью влезает два пальца) и, постепенно растворяясь, укореняясь в теле, зарастить рану навсегда. Притом никакой биологической несовместимости: толерантность материала «корсетки» выше, чем у циркония. В аптечке было три комплекта «корсеток» и я, как мог, попытался разместить их на ране. Сверху обмотал «заплату» остатками пластыря.
– Лежи, – сказал я Генрику, подхватывая его фляжку, – я скоро.
Набрав в обе фляжки холодной воды из реки, я срезал с мертвого дипломата пояс с аптечкой (в ней оставалось мало полезного – владелец во время бегства из плена активно бомбил себя всем набором лекарств, который только смог обнаружить), и поспешил обратно.
Генрик был без сознания.
Я опустился перед ним на колени и попросил:
– Ген, ты только не умирай, ладно?..
Могилку для терранина и онзана я выкопал тесаком. В лесу, подальше от берега, надеясь, что в ближайшую пару сотен лет река до нее не доберется.
С плитой, придавившей Большого Брата, пришлось повозиться. Весила она, как мне показалось, чуть не полтонны. Отворотить такую тяжесть, по возможности не калеча и без того изуродованное тело, оказалось задачей непростой. Пришлось воспользоваться рычагом из ствола «березы».
Неполный труп дипломата (голова так и не нашлась) я замотал в его же накидку и, холодея от неживой мягкости раздавленного тела, отнес к общей усыпальнице. Онзана я опустил в нее раньше, решив, что лежать ему надлежит снизу, тогда как человеку – сверху. Венец творения, как-никак.
Постоял я над ними, сказал: «Упокой, Господи, души грешные» да и засыпал рыхлой землей, щедро сдобренной для надежности обломками дороги и галькой. На холмик взгромоздил наибольший булыжник, какой сумел притащить с берега без риска заработать прострел в поясницу. Не без труда выцарапал на нем «Покойтесь с миром» и с облегчением ретировался, утешая себя мыслью, что сделал для мертвых все, что мог.
Если нас найдут (в чем я ничуть не сомневался), то эксгумировать тела не составит особого труда. А вот оставлять их без присмотра до ночи я не решился. Кто знает, какие твари здесь водятся. Вдруг у них склонность к некрофагии? Незачем им видеть наших покойников.
На все про все ушло у меня времени не так, чтобы мало. Приближался вечер. Силовая сфера, похожая снаружи на травянистый холмик в полтора метра высотою (замаскировалась, умница), впустила меня, лопнув от макушки до основания. Не знаю, как записывает и хранит она данные о человеческой особи, покинувшей ее, и как опознает особь, когда та возвращается, однако ж, факты налицо – опознает. И с доступом всегда все в ажуре – чужаков не пускает, своим всегда рада. При одном условии: своим считается только тот, кто присутствовал внутри сферы при включении. (Как же, как же! – сохранение стартовых параметров состояния, квазиравновесие квазиконтинуума, трали-вали, трали-вали… а впрочем, я в этом деле – полнейшая дубина. Комель. Березовый.) Что воодушевляло меня, так это то, что до сих пор сбоев с доступом, говорят, не бывало.
«Но будут», – сказал бы, наверное, Наум. Посмотрим…
Генрик лежал в той же позе, в какой я его оставил и, кажется, спал. Дышал он тяжело, со свистом и хрипом. На губах время от времени появлялись розоватые пузыри. Я вогнал ему дозу антибиотиков и протер влажным платком лицо. Он не прореагировал. Посмотрев на бледно-рыжий индикатор батареи, питающей генератор поля, я шмыгнул носом и полез наружу. Снова сильно хотелось кушать, а потому от сухого пайка держаться надо было подальше. Слишком уж велик соблазн растерзать его незамедлительно.
На прогулку прихватил только пистолет. Его двенадцатимиллиметровая пуля с сердечником из бериллиевой бронзы вышибет дух из какой угодно зверюги размером и живучестью сходной с земным медведем. Думать же, что здесь водятся чудовища покрупнее косолапого, причин пока не было.
Я огляделся.
Кого бы сожрать? Или хотя бы – что? Грибы? Вон, какой красавец боровичок под деревцем растет, загляденье! Сам в рот просится. Нет, миленький ты мой, даже в руки тебя не возьму. Скончаться в мучениях, отравившись местными поганками после того, как выжил чудесным образом в терранской молотилке? Благодарю, но такое сомнительное удовольствие не для меня.
Вздорно пищащие пичуги – те, что населяли кроны «берез» – гастрономического интереса тоже пока не представляли. Очень уж малы. Да и как на них охотиться? С «Драконом»? С пистолетом сорок пятого калибра? С копьем? Силки расставлять? А если я не умею? Нет, мне добыча нужна покрупнее. Кабан, скажем. Барсук, скажем. Зайчик и тот, пожалуй, подошел бы на первое время.
Но дичина нагуливала жирок где-то в другом месте. Я направился к реке.
Река была полным-полна живности. Какая-то крупная рыбина вроде жереха с упоением лупила хвостом, повергая менее крупных обитателей поверхностных вод в беспамятство и плотоядно затем этим пользуясь. По дну ползали неисчислимые мерзкого вида личинки, черви и прочая беспозвоночная братия, дружно пожираемая братией позвоночной – выжившими в жерешиной бойне рыбешками. В воздухе гудели, жужжали и стрекотали благополучно отползавшие обязательный срок по дну букашки. Среди прибрежных трав самозабвенно орали квакающие и крякающие земноводные.
Пораскинув мозгами, я решил, что лягушачьи лапки – самое доступное на настоящем этапе робинзонады блюдо. С этими мыслями и устроил большую охоту. Хватал крупных, вальяжных квакушек за что попало, и бросал в ранец. Когда мешок ощутимо потяжелел, я великодушно оставил будущих царевен и их женихов в покое.
Через минуту песни возобновились.
Пока я обдумывал, сидя на теплом камушке, способ наиболее гуманного умерщвления несчастных земноводных созданий, в заросли лопухов, служащих пристанищем лягушиной популяции, ворвался мой преемник. Мощное золотистое тело стрелой носилось между сочных стеблей, поднимая ярким хвостовым плавником волну. Прямо акула какая-то! Видимо, не я один решил в этот вечер набить утробу лягушками.
Я немедля подхватил с берега камень посподручнее и ринулся в атаку. После первого же точного удара в основание черепа «акула» перевернулась кверху пузом.
Зацепив рыбину пальцами за глаза, я поволок ее на берег.
Больше всего «акула» походила на тайменя. А может, это и был таймень, только непривычной окраски. Как бы то ни было, едой мы были обеспечен дня на три. Таймень весил немногим меньше пуда.
На радостях я выпустил из ранца всех пленников. Они долго не могли поверить своему счастью и грузно ползали друг по другу, хрипло переговариваясь вполголоса.
Стемнело. Я развел костер (спички у Генрика сохранились) и принялся мастерить котелок. Пилой – той, что на тесаке – обрезал верхнюю часть фляги, пробил в сантиметре от среза два отверстия и продернул в них тесемку, оторванную от рукава «трико». Материал трико, насколько мне известно, не горюч. А рукав… Он все равно уродливо лохматился истерзанным обшлагом, постоянно напоминая о печальной судьбе моих пальцев.
