Майкл Гелприн - Хармонт. Наши дни
В том месте, где сутки назад ещё были прорезанные в ограде ворота, Ежи остановился. От главного корпуса клиники остались лишь руины, устояла только двухэтажная пристройка по левую от него руку. Медленно, спотыкаясь и огибая бесформенные кучи тряпья, Ежи двинулся через двор. Ускорился, затем побежал.
Он нашёл Мелиссу футах в ста от руин, лежащую навзничь и наполовину скрытую перевернувшимися носилками. Зона пощадила её, не изуродовав застывшего, с закатившимися зелёными глазами лица. Зато с двумя здоровяками, лежавшими по обе стороны от Мелиссы, обошлась Зона сурово: от одного осталась лишь верхняя половина туловища, а лицо второго, так и не выпустившего после смерти носилочных ручек, больше не было похоже не человеческое.
Они тащили её, понял Ежи, тащили, когда кругом уже всё рушилось, рвалось и горело. Он встал перед женой на колени, с минуту смотрел на неё, затем опустил ей веки, поднялся, на заплетающихся ногах побрёл прочь. Добрался до развалин, тяжело опустился на обломок стены, ссутулился и закрыл руками лицо.
Вот и всё, думал Ежи горестно, вот он, итог. Посещение, контакт цивилизаций, перспективы, гипотезы, версии, восторги учёных по поводу того, что мы не единственные мыслящие существа во Вселенной. Всё коту под хвост, и никакой это не контакт, никакая не экспедиция и никакой не пикник. Это экспансия, продуманная жестокая экспансия, начавшаяся четыре с лишним десятка лет назад и все эти годы маскирующаяся под нечто обособленное, замкнутое, загадочное, под эдакую красочную шкатулку со щедрыми дарами. Троянский конь – вот что это такое, шесть Троянских коней, разбросанных по Земле, наглых, неуязвимых, до поры затаившихся. А теперь…
Внезапно до Ежи донёсся звук, едва уловимый и сразу стихший, но явно чуждый могильной тишине завершившейся тотальной бойни. Через секунду звук повторился. Ежи вскочил и замер, прислушиваясь. Звук донёсся вновь, он был слабый, с трудом различимый, но он был похож на голос, на плачущий человеческий голос. Ежи заозирался по сторонам, затем неуверенно двинулся к уцелевшей пристройке. Звук стал громче, он явно шёл оттуда, и Ежи бросился к этой пристройке, побежал, помчался опрометью. Вломился в увешанную «мочалом» входную дверь, рванулся по лестнице на второй этаж, вылетел в коридор и остановился в растерянности.
Мгновение спустя звук пришёл вновь, и теперь Ежи уже понимал, уже знал, что это такое. Он метнулся по коридору, приник ухом к запертой торцевой двери, затем отшатнулся, всадил по ней ногой. Дверь не поддалась, и Ежи, откуда только силы взялись, скатился по лестнице вниз. Пронёсся через больничный двор, перевернул на спину вцепившегося в носилочные ручки покойника, обшарил, выдернул из подмышечной кобуры пистолет и помчался обратно. Трижды выстрелил в запирающий дверь замок, навалился плечом и ворвался вовнутрь.
Кричал младенец. Нет, не кричал, понял Ежи, а едва скулил, расставаясь с жизнью. Грудной новорожденный младенец, уложенный на прозрачный корытообразный пластиковый столик и замотанный в свёрток из одеял, так же, как ещё четверо в одном с ним ряду. Ежи ахнул, метнулся вперёд, подхватил скулящий свёрток на руки, с отчаянием глядя на багровое сморщенное личико умирающего человечка. Бегло осмотрел остальных. Трое были уже мертвы, Ежи прострелило, согнуло болью, стоило ему увидеть синюшные, искажённые страданием лица едва появившихся на свет человеческих детёнышей. Но крайний слева так же, как тот, которого Ежи держал в руках, был ещё жив.
Ежи заметался со скулящим человечком в руках. Опомнился, опустил того на прежнее место и бросился к громоздящимся вдоль стены шкафам. В одном было бельё, во втором приборы, предназначения которых Ежи не знал. Третий оказался заперт на ключ, Ежи отпер его новой пулей, рухнул на колени и вырвал на себя дверцу нижней секции. Внутри сохранилась ещё прохлада, Ежи сообразил, что это морозильная камера, правда, обесточенная больше суток назад. Он уцепил сразу дюжину заткнутых резиновыми сосками бутылочек и, молясь, чтобы содержимое оказалось пригодным, поволок с собой. Схватил обоих живых, умостил на коленях и поднёс каждому соску к губам.
Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем первые две бутылочки опустели. Боясь пошевелиться, он сидел, привалившись к стене и наблюдая, как к вытащенным им с того света младенцам возвращается жизнь. Когда первый из них вновь заскулил, Ежи осторожно поднялся. Уложил оба свёртка на пеленальный стол и, проклиная своё неумение, двинулся к шкафу с бельём. На полпути спинным мозгом уловил надвигающуюся опасность, обернулся и на миг оторопело застыл, глядя, как в распахнутую входную дверь вползает, лениво клубясь, «жгучий пух».
– Нет! – отчаянно заорал Ежи, метнувшись к двери и грудью перекрыв проём. – Нет, сволочь такая, гадина, дрянь!
Лихорадочно размахивая руками, он вытолкал «пух» за дверь, захлопнул её, прибил к полу уцелевшие «пушинки», растоптал их, отдышался и пошёл пеленать. Младенцы оказались разнополыми, Ежи изрядно умаялся, пока с горем пополам не затянул обоих обратно в свёртки. Затем бессильно опустился на пол. Что делать дальше, он не знал. Выбраться из Зоны самому было проблематично, с двумя грудными детьми на руках – попросту невозможно. Он стал вспоминать, как носила новорожденных близнецов Сажа, когда он привёз ей деньги. Как же назывались те люльки с перекинутыми через плечо лямками. Слинг, вспомнил Ежи. Он разорвал простыню, с четверть часа пытался привязать к свёрткам концы так, чтобы было надёжно, но надёжно не получалось, и Ежи, отчаявшись, в сердцах швырнул обрывки простыни на пол.
Ещё минут десять он потратил, обдумывая варианты, но вариантов не было, ни единого, и тогда он обвязался простынями, распихал по карманам бутылочки с питанием и подгузники, подхватил оба свёртка и, прижимая их к себе, выбрался из палаты для новорождённых в коридор. Когда он спустился вниз, уже светало, и Ежи, зная, что не дойдёт, зная, что обречён, двинулся от клиники Каттерфилда прочь.
Сорок миль, бормотал он, пробираясь между «комариными плешами», уворачиваясь от «пуха» и не обращая внимания на стелющуюся под ногами «зелёнку». Если идти не останавливаясь, то можно делать по три мили в час. Это если прямиком и не заблудиться. Но прямиком и не заблудиться не получится, поэтому положим две мили в час. Это будет двадцать часов, дети не выживут, питательная смесь наверняка скоро свернётся. Да и ему не пройти это расстояние ни при каких обстоятельствах, не хватит сил, рано или поздно он упадёт, и тогда…
До полудня солнце должно быть за спиной, навязчиво повторял Ежи. Пока солнце за спиной, он идёт на запад. После полудня необходимо двигаться вслед за солнцем, тогда он не собьётся с пути. Так, и только так, и плевать он хотел на арифметику, ему надо идти вперёд и вперёд и не упасть, потому что упасть он не может, он не имеет на это права.
Младенцы один за другим подали голос, потом заплакали, заревели на все лады.
Потерпите, уговаривал Ежи, потерпите чуть-чуть, вот выберусь из города, и тогда будем перекусывать. Он выбрался, когда солнце уже стало жарить. Скормил младенцам по бутылочке с питательной смесью, расстелил на земле простыню, неумело перепеленал и двинулся дальше. Не упасть, бубнил он себе под нос, главное не упасть. Если мне удастся не упасть, то рано или поздно я дойду. Докуда дойду, не столь существенно, докуда-нибудь. Чтоб тебе сдохнуть, проклял он преградившую путь «мясорубку» и потащился в обход. Чтоб вам всем сдохнуть: «плеши», «пух», «капуста», вся инопланетная дрянь.
К полудню сил не осталось. Младенцы заходились криками у Ежи в руках, но он уже не слышал, он перестал адекватно воспринимать действительность и, куда идёт больше не понимал, а главное – не понимал зачем. Несколько раз он едва не упал, но не упал всё же и брёл теперь, шатаясь, наугад, глядя перед собой налитыми кровью глазами и тратя крупицы последних сил, чтобы не уронить детей.
Когда солнце перевалило через зенит, путь Ежи упёрся в песчаный карьер, обогнуть который не было никаких сил и никаких возможностей. Тогда он, осознавая, что теперь наверняка упадёт и всё на этом закончится, ступил на склон и стал спускаться. Он не знал, как удалось достигнуть дна, так и не упав, но это уже его не беспокоило, равно как перестало беспокоить и всё остальное на свете. Прижимая притихших младенцев к себе, Ежи сделал по дну карьера шаг, другой и в полусотне футов перед собой увидел «Золотой шар». Тот лежал, наполовину утопленный в расщелине с осыпавшимися краями, и отсвечивал медно-красным на солнце.
С минуту Ежи, пошатываясь, стоял и смотрел на «шар». Затем опустился на землю, расстелил на ней простыню и уложил притихших детей. На карачках, обдирая локти и колени о камни, пополз к «шару». Добрался, обхватил его и припал щекой.
Он не знал, сколько времени пролежал, прильнув к «шару» и моля его о чуде. Очнулся Ежи, лишь когда услышал детский плач и осознал, что тот имеет к нему отношение. Тогда Ежи оторвался от «шара» и пополз назад. Осмотрел оставшиеся бутылочки, убедился, что содержимое безнадёжно свернулось, отбросил прочь. Никаких сил поднять на руки младенцев у него не было, но он поднял обоих. Идти дальше было немыслимо, но он пошёл. Он умудрился даже добраться до карьерного склона, противоположного тому, по которому спускался, так и не упав.
