Елена Ершова - Неживая вода
Нельзя сказать, что Игнат позабыл все случившееся на заброшенной базе. Помнил он и пожар, и страшную смерть Эрнеста, и собственное бегство. Помнил, что за чудо нес теперь в нагрудном кармане. Но все это подернулось пленкой равнодушия, стало неважным. А важно было только идти, переставляя деревянные ноги — шаг, другой, и еще один. Пока не кончатся силы. Но даже если они кончатся, был уверен Игнат, его тело будет по инерции двигаться вперед, словно ведомое некой древней и злой силой, что возвращает к жизни мертвецов и умертвляет живые человеческие души.
Игнат не считал дни, не замечал ночей. Время тоже перестало существовать для него. Когда усталость наваливалась с такой силой, что ноги подкашивались, и Игнат попросту падал в порыжелую, тронутую заморозками траву, он сворачивался калачиком и засыпал, не ощущая холода, потому что изнутри был объят жаром болезни. И просыпался от тяжелого грудного кашля, становившегося с каждым пробуждением все мучительнее. С губ все чаще падали розовые капли слюны, и остатком своего человечьего разума Игнат понимал — это совсем не хорошо. Это кровь выходит из воспаленных легких. Это простерла над ним свою серую десницу смерть. Но животная часть Игната смотрела на кровь остекленевшим взглядом, и не видела ничего. Не было ни мыслей, ни желаний, ни надежд. А была только одна жажда бесконечного движения. Да еще голод, терзающий Игнатово нутро.
Есть было нечего.
Последним патроном он подстрелил куницу. И выпотрошил ее, как мог, но шкуру снять не сумел. Огня тоже не было, и Игнат долго нес добычу с собой, пока голод окончательно не помутил его рассудок и не поставил перед выбором: ешь или умри. Зажмурившись и стараясь подавить рвотные позывы, Игнат съел ее сырой. И помнил, как взбунтовался его желудок, как завопила еще не полностью отмершая человеческая часть, отчаянно протестуя против подобного пиршества, стараясь сохранить хоть толику разума. И, привалившись горячим лбом к влажному, набухшему стволу сосны, Игнат крепко-накрепко прижимал ладони ко рту, пытаясь унять спазмы. Справился.
А потом потянулись долгие голодные дни.
Когда резь в животе становилась невыносимой, Игнат срывал ольховые ветки и грыз их, представляя, что грызет терпкие лакричные палочки, которыми угощали его в приюте. Или срезал с деревьев кору и мох, и сосал их, и глотал то, что удавалось пережевывать обессиленными челюстями. Он зарос черной бородой и отощал настолько, что мог едва ли не дважды завернуться в тулуп, а пимы пришлось заново перевязать бечевой: ноги теперь выскакивали из них.
Может оттого, что Игнат напоминал теперь мертвеца не только душой, но и телом, ни волки, ни другие лесные хищники не тревожили его.
Не тревожила и местная нежить.
Однажды под утро Игнат проснулся не от нового приступа кашля, а от удушливой болотной вони. Подскочив, он увидел, что в нескольких шагах от него сидит болотница и пялится круглыми, ничего не выражающими глазами-плошками. Игнат судорожно подтянул к себе ружье, но вспомнил, что нет у него ни патронов, ни соли. Но болотница не думала нападать. Ее бесформенная фигура, составленная из комьев грязи и тины, стояла недвижно, как оплывшая рождественская свеча. То, что могло быть лицом, текло и менялось, как картинка в калейдоскопе: Игнат видел то морщинистое лицо бабки Стеши, то строгое Марьяны, то курносое Званкино. Не менялись только глаза — впалые, огромные, в пол-лица, нарушающие все человеческие пропорции. Они, не мигая, таращились на Игната, и в темной их глубине мерцали зеленоватые болотные огни.
— Сгинь, — одними губами прошептал Игнат, а из горла не вышло ни звука.
Он с трудом поднял одеревенелую руку, но пальцы не хотели складываться в двуперстие, молитвы не вспоминались. Болотница вздохнула, обдав Игната запахом протухшей мертвечины, скользнула в сторону и пропала в утреннем тумане. Там, где она сидела, остался жирный грязевой след.
А еще большая кость с остатками красного, свежего, истекающего соком мяса.
Некоторое время Игнат сидел на месте, боясь пошевелиться. Только сердце колотилось в груди, да живот сводило голодной судорогой. Потом поднятая рука тяжело опустилась, будто рухнула высохшая плеть. Игнат воровато огляделся, но лес хранил тишину. Не было ни гомона птиц, ни рыка проснувшегося зверя. Сырой туман по-прежнему стлался по земле, укрывая от посторонних глаз и след болотницы, и кость, и одинокого, измученного голодом человека.
"Придет время — и наши грехи спишут…"
Игнат сглотнул слюну и потянулся к добыче…
Он не задавался вопросом, чья это была кость, и очень надеялся, что медвежья или волчья (а люди — ведь право слово! — еще ни разу не встретились на пути). Но этот неожиданный подарок судьбы придал ему сил на весь оставшийся день.
Шаг стал ровнее, тело больше не заваливалось назад, и хотя жар в груди не прекращался, идти стало куда веселее и легче. Игнат даже принялся насвистывать песенку, но вскоре умолк — настолько неестественным показался этот звук в глухой обволакивающей тишине леса.
"Миновал ли я Паучьи ворота?" — впервые за долгое время забрезжила в голове разумная мысль.
Он огляделся вокруг осмысленным взглядом, но не увидел ничего: туман скрадывал все предметы, и разглядеть что-либо можно было только на расстоянии нескольких шагов. Поэтому Игнат зашагал дальше, ориентируясь лишь по солнцу, блеклым пятном просвечивающим сквозь облачную завесу, да по мху на деревьях.
Игнат понял, что заблудился, когда в стороне плеснуло золотом — это отсвечивал вознесшийся к небу крест деревянной церквушки, выстроенной на расчищенном от леса холме. Удивительным показалось то, что никакого поселения рядом не было, да и местность отличалась крайним запустением. Подойдя ближе, Игнат разглядел, что холм уже покрывает молодая поросль, возникшая на месте выкорчеванных деревьев, а между бетонными плитами дороги виднелась пожухлая трава — летом она, должно быть, идет в полный рост и скрывает от людских глаз некогда проложенную дорогу. Но уже то, что под ногами оказался бетон, а не земля, заставили Игнатово сердце стряхнуть наросший на него ледок безразличия и заколотиться взволнованно.
Здесь были люди. А, значит, дорога куда-нибудь да выведет.
Церковь выглядела необычно. По крайней мере, оказалась не похожей на ту, что осталась в родной Солони. Куполов не было. Вместо них ярусами нисходили двускатные крыши, украшенные головами драконов, и в целом вся конструкция походила на многослойный пирог. Вот только — понял Игнат, — службы в ней не справлялись очень давно, и церковь щурилась на чужака щелками заколоченных окон, словно спрашивала: кто посмел потревожить покой? Человек или нежить?
"Сам не знаю, кто я теперь", — подумалось Игнату.
И еще он вспомнил, как в рот ему попала химическая жидкость из колбы. Не оттого ли теперь в груди печет не прекращающимся жаром? Не оттого ли кашляет он кровью?
Игнат подошел ближе.
По черной деревянной двери шла резьба — искусное переплетение цветов и диковинных животных. Вместо ожидаемых святых часто повторялся мотив драконов с ощеренными пастями, из которых выбегали извилистые змеиные языки. Возле железной ручки Игнат заметил древние рунические знаки-обереги. И понял — перед ним стояла ставкирка, каркасная церковь, о которой однажды упоминал Эрнест.
Игнат протянул руку и зачарованно провел пальцами по резным узорам. Дерево, по-видимому, было законсервировано смоляными составами, из-за чего сильно почернело и приобрело мрачноватый, но от этого еще более внушительный вид.
"Здесь бы и переждать ночь", — подумал Игнат.
Пусть в холодном и заброшенном помещении, зато не под открытым небом. Пусть на голых досках — а все не на земле.
Он потянулся к медной ручке и замер, испугавшись. Рука, подрагивая, зависла на полпути.
"Что, если не смогу открыть? — пронеслась шальная мысль. — Я слишком слаб. Я измучен. Я не смогу…"
Но тоска по человеческому жилью: по стенам, спасающим от ветра, по крыше, оберегающей от дождя, по запаху выделанной древесины, по скрипу половиц под ногами — заскреблась на сердце с такой непреодолимой силой, что Игнат ухватился за ручку, оперся ногой в стену и рванул дверь на себя.
Она отворилась со звуком вылетевшей из бутылки пробки. Рассохшиеся доски застонали, лязгнул дверной молоток — массивное медное кольцо, — и Игнат не удержался на слабых ногах, повалился на землю. Ружье соскочило с плеча, и он только успел ухватить его за ремень и перевернуться на четвереньки. И так, на четвереньках, перевалился он через порог и растянулся на дощатом полу, вдыхая запахи прелости и смолы. Дверь захлопнулась следом, погрузив церковь в полумрак.
Серый свет лился сверху, пробиваясь сквозь заколоченные окна, крестами ложился на грубо сколоченные скамьи. Здесь давно не справлялись службы, не звучал торжественно орган, не распевались гимны. Только пыль разносило сквозняком, да стучало от волнения сердце — единственный звук в этой застывшей тишине.
