Джек Чалкер - Девяносто триллионов Фаустов
Джимми уставился на нее.
– Шутишь! Или нет?
Она пожала плечами.
– Я их пощадила. Да и у кого на них больше прав? И потом, я так поняла, у тебя и у него мозги вроде как вместе, так что он ощутит то же, что и ты, верно?
Джимми, обернувшись, заметил легкие улыбки на лицах окружающих. Он повернулся к Крише – она стояла, как всегда, бесстрастная и готовая к драке. – И ты тоже? Ты, жрица!
– Не такая, как ты их себе представляешь, – ответила она. – Маккрей, здесь нет слабых девочек. Они не дожили. Модра, Джозеф, и капитан, и даже Гриста, как и я – мы все примирились сами с собой. Мы победили наших личных демонов. Теперь твоя очередь. Хочешь быть евнухом – твое право. Но если ты не уладишь все прямо сейчас, а потом решишь прикоснуться к нам, к любой из нас, то… что ж, тогда Биржу будут представлять двое.
Потрясенный, чуть ли не больной от этого внезапного нападения, Джимми поспешно выбежал в кормовой отсек и закрыл за собой шлюз.
На несколько секунд воцарилась тишина, затем Гриста воскликнула:
– Стоп! Там же всякая медицинская дрянь! Вы не думаете, что он способен…? Или как раз думаете? Может, мне стоит…
– Нет! – резко возразила Модра. – Я не знаю, собирается ли он это сделать, потому что он и сам не знает. Но он должен все уладить, и как можно скорее; мы не должны ему мешать. Такой, как он есть, он бесполезен и для нас, и для себя. Либо он найдет какой-то выход и сможет взять себя в руки, либо нет. Если нет, то он такой же труп, как те, что остались за нами. Если сейчас он не возьмет себя в руки, то станет слабым звеном в цепочке и погубит всех нас.
Криша вздохнула.
– Да, ты права, конечно. Но мне в свое время было не хуже, чем ему сейчас, и я бы не справилась без поддержки.
– Он сам исключил такую возможность, – мягко сказал Ган Ро Чин. – Ему помогали чуть ли не каждый раз, когда у него был кризис. Сначала его Бог, затем церковь, потом его первая любовь, потом команда и Гриста.
– Он никогда не принимал помощи, – заметила Гриста. – Я была против, когда он спас Молли, хотя теперь я скорее рада, что он меня не послушал.
* * *Запершись в кормовом отсеке, Джимми Маккрей размышлял, насколько все было бы проще, если бы он мог остаться один. Этот контакт, это отсутствие уединения более чем что-либо мешал ему как следует заглянуть в себя. Впрочем, вряд ли это смогло бы помочь.
Почему ты стал священником? Ну, потому что по меньшей мере один мальчик и одна девочка из каждой семьи обязаны были уйти от мира. И еще потому, что он был сорванец, а двое его братьев – примерными мальчиками. Семья нуждалась в них, и жребий пал на него. Давление стало совершенно неимоверным, когда Скан, еще учась в школе, неплохо развернулся со своим ремонтным бизнесом, а Морин приняла постриг. На него давили все – церковь, семья, даже местные власти, и это было невыносимо. И потом, куда еще можно определить паренька, крадущего у соседей, чтобы потом перепродать добычу мальцам из приюта?
Сам факт того, что он вырвался из этой атмосферы в спокойный, закрытый мир семинарии, сотворил с ним чудо, и он ощутил в душе гармонию. А когда он узнал про демонологию, он просто загорелся. Биться с демонами! Да! Вот это – работа для настоящего мужчины! На его рукоположение пришла вся семья – да что там, весь город! – и все были так горды за него. А его благочестивая мать, царствие ей небесное, плакала в голос от счастья, потому что ее сын стал священником, а не бандитом.
В общем, выбора у него было не больше, чем у Криши.
И какое-то время ему действительно нравилось. Все звали его «отец Джим», просили благословить и так далее. Ах, эти простые, бесхитростные люди из его первого крошечного прихода, какие потрясающие, невероятно грязные грешки они ему исповедовали!
Но единственными демонами, с которыми он столкнулся в этой жизни, были его собственные. Гордыня, конечно же, и еще алчность. Он желал все эти безделицы, которые можно было купить за деньги, а он не мог. Он страдал от отчаянных приступов скуки, леча их не постом и молитвой, а бутылкой. Когда его старший брат к тому же унаследовал половину винокурни, стало еще хуже.
А с похотью он вообще не мог справиться. Хуже всего, что женщины доверяли ему так, как никакому другому мужчине. Проклятье, священнику ведь можно рассказать самые интимные тайны, получить совет и остаться отличными друзьями! Священники же вроде как и не мужчины!
Вот только что он оставался мужчиной. Женщины сближались с ним, становились его друзьями, радовались его обществу, а потом, ни с того ни с сего, ему приходилось венчать их с деревенскими придурками, крестить их детей – и эти дети никоим образом не могли быть его детьми.
Он молился. Господи! Как же он молился! Но ответа не было. Никогда. Бог никогда не отвечал. Семинарские объяснения, почему с хорошими людьми происходят несчастья и почему на молитвы, как правило, нет ответа, оставались для него пустым звуком, когда он повторял их про себя.
»Ты не раз говорил со мной…»
Неужели тот Сущий, Старший Помощник на величественном небесном Корабле говорил серьезно? Или Он просто кинул ему кость, потому что нуждался в нем?
И была ли разница? Что значило это для его веры, даже если он предал ее? Конечно, он не был ангелом во плоти. Но оставался ли он тем не менее чадом Капитана? Действительно ли Механик в древности извратил план Капитана по обустройству естественного, идиллического общества, внеся в эксперимент случайный фактор – зло?
Ему вдруг вспомнился старый умирающий отец Макманус и то, что он сказал. Он тогда не обратил внимания на боль старика. Что же сказал старина Макманус? «Господь знает, что мы слишком испорчены, чтобы стать подобными Ему, сынок. Уж про меня-то Он наверняка знает это. Забудь про геенну и серу. Это – за какие-то другие грехи. Не святости Он взыскует, парень. Это Он уже пробовал. Все, чего Он и вправду хочет – это чтобы мы доверяли Ему».
Доверие… вера… Вот в чем проблема! Встреча с Кораблем не только не разрушила его веру, но наоборот, укрепила его в ней. Сущий обратился к нему, лично… В тот момент ему приоткрылось то, что обычно сокрыто, а Он дал ему понять, что хотя в частностях, быть может, он и ошибался, но в главном он все время был прав.
Он прятался сам от себя, дойдя до отрицания, вместо того, чтобы принять эту замечательную весть.
Потому что он был священник, и его обеты были не менее святы, чем молитвы. Неважно, что другие клирики не давали этих обетов – он их дал, безоговорочно и не для бумажки. Он обещал Богу. И поэтому Суд для него начался раньше смерти. Доверять Богу означало поступить так же, как Криша: принять себя таким, каким он стал и каким будет. Принять, что все это имеет некую цель, и что он, как и остальные – лишь часть грандиозного плана по противостоянию злу. Теперь все, с самого начала, казалось ему до невозможности ясным. Бурная юность закалила его, затем ему встретился старик, эксперт по древнему злу – для того, чтобы когда-нибудь он остался единственным хранителем этих знаний и смог использовать их, чтобы спасти других. Даже его падение привело его как раз туда, куда надо, а Гриста, как раз в нужный момент, удержала его от примитивных порывов. Сейчас его знания доступны всем, любой может черпать из них, как будто его мозг – обширная библиотека невероятно расплывчатых, но очень нужных данных. И наконец, когда он добился своего, сорвал куш и мог бы насладиться всей роскошью, доступной богачам, он отправился не в банк, а прямиком в преисподнюю.
Он слишком недооценивал себя. Он никогда не верил, что может оказаться настолько важным.
Но вместе с тем он оставался мужчиной, и его обуревала похоть. И если допустить, что намерение на самом деле равняется поступку, то он уже неоднократно нарушил свои клятвы, особенно когда это делала Модра. Каждый раз, когда это происходило, он расслаблялся: иного пути погасить огонь не было, а давление он испытывал колоссальное.
Он подумал о Марциане, одном из первых епископов Церкви, благодаря неустанному труду которого послания Павла были включены в канон. Тот тоже сгорал от похоти, желания уже почти поглотили его, но он знал, что его святая миссия служения Господу, важнейшая для строительства истинной Церкви, не сможет завершиться, пока он в таком состоянии. Его решение, позволившее ему закончить свою великую работу, не было необычным для тех времен.
Но почему он вдруг вспомнил о Марциане, о котором не думал со времен семинарии? Нет, неверно. Еще однажды он думал об этом. Давно, когда слишком часто смотрел в ее большие, зеленые глаза и видел на ее светлом лице ту же запретную страсть. Тогда он отмахнулся от этой мысли, и что из этого вышло?
Его глаза метнулись к шкафу с медицинскими принадлежностями, и вдруг он понял. Не тьма заставила его взять этот нож; она лишь освободила, раскрепостила то, что пряталось в его душе. Пороки, причинившие так много несчастий и ему, и остальным. Как только крышка слетела, на свободу вырвались страсти, слишком сильные, чтобы им противостоять, желания, которые он поклялся никогда не осуществлять. Никто не освобождал его от обетов. Он забросил свою работу, но он ушел священником и оставался им до сих пор.
