Максим Хорсун - Солдаты далекой империи
Хотелось задрать голову к темным небесам и завыть по-волчьи. Не передать… нет, не описать словами боль, которую мне довелось испытать в тот момент.
Маленькое зеленое пятнышко понеслось над палубой, подхваченное порывом ледяного ветра. Взлетело на высоту покореженных марсов, затем плавно скользнуло вниз, завертелось среди нанесенного песка, мокрого от пролитой крови. Я наклонился и поднял мохнатый лист. Повертел его в пальцах, недоумевая, каким образом он мог здесь объявиться. Это же — дикая малина… Откуда?
«Быть может, их всех вернули на Землю?» — мысленно схватился я за соломинку.
«Бред! — ударил самого себя по рукам. — Стали бы «хозяева» обходиться честь по чести с бывшими рабами, точнее, с бывшим рабочим скотом! Вернуть на Землю… Земля… А если они на самом деле… Одним махом отправили всех, кто мог стоять на ногах, на Землю? Ведь на палубе остались только трупы да двое раненых, которые наверняка были без сознания…»
Стоп! О каком возвращении может идти речь, если «хозяева» даже не знают, где находится Земля! Легче поверить, что они забросили людей за Магеллановы облака.
Я смял малиновый лист в кулаке и сунул его в карман брюк.
…И все-таки я надеюсь, что Галя вновь оказалась на Земле. Я знаю — глупо тешиться подобными мыслями и… тем не менее! Закрываю глаза и вижу ее: вот сейчас она дышит воздухом, наполненным запахом трав и лесов, вот она видит пасущиеся на лугах стада, блеск солнца в речных водах… Пусть она вернется в лоно цивилизации: в шумный город ли с электрическими огнями, в тихую деревню ли у черта на куличках — не имеет значения. Пусть она найдет себе место среди людей. Среди людей, не познавших ужаса и тягот существования в бесплодных долинах Марса, людей, незнакомых с тем, что такое жить под властью «хозяев» с других планет, под дланью богов-насекомых. Пусть ее дитя появится на свет вдали от этого кошмара… Я надеюсь, что все произошло именно так.
Только так и никак иначе. Прощай, так и не ставшая моей женой. Предчувствие того, что нам не суждено быть вместе, признаюсь, жило внутри с момента, как я впервые увидел тебя. Твои фиалковые глаза… Мы с тобой — осколки чересчур далеких друг от друга миров. Сам космос оказался против нашего союза.
Пусть так, лишь бы ты оказалась на Земле. Лишь бы ты жила. А я буду молиться за тебя до конца своих дней.
…Я молча перетянул бедро раненого ремнем. Наверняка лицо мое было страшно и черно, как у висельника. У бедняги, едва он взглянул мне в глаза, тут же пропала охота стенать и умолять спасти ему жизнь. Он выпустил изо рта мокрый, покусанный воротник и стал хрипло дышать, словно загнанная лошадь.
Оказав первую помощь, я взвалил матроса себе на спину. Вот дотащу до операционного пункта, а там поглядим, что делать дальше. И нужно ли.
И тут я услышал… то ли стон, то ли плач. Нечто донельзя жалобное и невнятное. Звук доносился — я повертел головой в поисках его источника — из угольной ямы, закрытой массивным стальным люком.
Я опустил раненого матроса на палубу, подбежал к угольной яме. В этот момент кто-то постучал по люку с другой стороны.
— Эгей! — донеслось из-под стальной заслонки. — Братцы! Есть кто живо-о-ой?
Я вынул из-за пояса липкий револьвер, взвел курок и лишь после этого навалился плечом на люк. Поскрипев зубами, поелозив сапогами по палубе, мне удалось наполовину сдвинуть его в сторону. Из ямы высунулся грязный, как трубочист, баталер Мошонкин. В руках он сжимал винтовку с расщепленным прикладом и стволом, свернутым на манер буквы «Г». Сверкая белками глаз, он уставился на револьвер в моей руке. Потом его губы перекосились, задергались, и Мошонкин снова нырнул в яму, будто устыдился при мне давать волю чувствам. Но я оказался проворней: я схватил баталера за воротник и чуть ли не силком вытащил морячка на палубу.
Задав баталеру несколько вопросов и не получив связных ответов, я бросил Мошонкина обливаться слезами в компании с самим собой. Скорее всего, этот хвост схоронился в угольной яме до того, как летун пристроился на палубе броненосца. В этом, кстати, я не увидел ничего позорного. В конце концов, в обязанности Мошонкина входило заведовать денежным, вещевым и пищевым довольствием команды, а не биться с вражеским десантом. У нас на флоте, конечно, каждый моряк — герой, вот только запас геройства не у всех одинаков. В следующий миг мне довелось испытать оторопь. Из дыма, окутавшего надстройки, вышел Северский: грязный, забрызганный кровью, с желтыми волдырями ожогов на лице. Увидев меня, он сунул свой револьвер в карман кителя и рассмеялся. За спиной артиллериста выросли четверо матросов, через какое-то время к ним присоединились еще восемь человек. Все были изранены, обожжены; все удивленно озирались по сторонам, словно не понимали, где находятся и что с ними вообще произошло.
Двое матросов, кстати, опомнились быстро: они подхватили покалеченного друга под руки и потащили в операционный пункт.
Я кивнул Северскому:
— Похоже, Георгий, мы снова те, какими были в начале пути: беспомощные и поставленные на колени…
Северский поморщился. Отряхнул здоровой рукой прожженные брюки. Затем уселся на палубу. Просто так: где стоял, там и сел
— Черт, Паша! Не пяльтесь на меня как остолоп, а прикурите-ка лучше папиросу!
Я подчинился. Вынул из кармана его кителя смятую папиросу и спички, раскурил, не чувствуя вкуса дыма, затем сунул папиросу Северскому в губы.
— Они ушли раньше, чем собирались, — проговорил он, одновременно выпуская дым из ноздрей, — их что-то отвлекло. Мы заперлись в машинном отделении, и они нас самую малость не достали. Вот столечко не хватило дотянуться! «Шубы» и холопы эти… Что-то их встревожило. Что же? Хотел бы я знать…
Он замолчал, и в опустившейся тишине мы услышали, что где-то далеко гремят выстрелы. Северный ветер с услужливостью телеграфа нес нам известия о боях, разгоревшихся за горизонтом.
Помоги вам Бог, штурман Купелин! Вам и вашему маленькому воинству. Отплатите проклятым тварям за разгром «Кречета»!
9
В тот день никому из оставшихся в живых (за исключением меня, Кощея Бессмертного) не удалось миновать операционный пункт. Я зашивал раны, обрабатывал ожоги и делал перевязки со сноровкой прошедшей через несколько кампаний сестры милосердия. Довелось мне провести без ассистента и три довольно трудоемкие операции, в том числе одну ампутацию.
Слава богу, что над головой тогда не свистели пули, и корабль не бросало из стороны в сторону волнами от взрывающих море снарядов.
Моряки, слезая со стола, благодарили меня и сразу же шли, пошатываясь, на палубу. Конечно, кроме тех, с кем пришлось изрядно повозиться.
Почему?
Потому что наверху кипела работа. Замотанные в бинты, точно мумии египетских фараонов, одуревшие от морфия люди упрямо готовили «Кречет» к последнему бою. Со стороны это, наверное, было жуткое зрелище. Но дело в том, что я-то оказался участником горячечного действа, а не сторонним созерцателем. И мне, находясь внутри, было не до слез и не до смеху. Я агонизировал вместе с остальными.
Кого-то непрерывно рвало, кто-то терял сознание, и его оттаскивали на ют, чтобы он пришел в себя и перевел дух на разложенных под открытым небом пробковых матрацах. Один, орудуя молотком, раздробил себе фаланги пальцев; второй, рубя обгоревшее рангоутное дерево, раскроил топором лодыжку. У третьего закружилась голова, и он, неудачно повернувшись, свалился за борт. А за бортом — не водица, за бортом — насыпь из гранитных и базальтовых обломков… То и дело раздавался клич: «Доктора! Скорее доктора!!!»
…У четвертого стали расходиться швы, а пятый не может больше стоять на ногах.
Вот дьявол! Ведь пятый — это я!..
Ближе к ночи мы с баталером Мошонкиным перенесли тела погибших в пустошь. Довелось рыть двенадцать неглубоких могил, выбирая места, где на глубине одного штыка лопата не натыкалась бы на темную скалу… А потом еще долго-долго стояли, прислонившись друг к другу, точно казанские сироты, и молча глядели на двенадцать холмиков-близнецов.
Ни могильных камней тебе, ни крестов. Пожалуй, кресты возможно будет смастерить, как только выпадет передышка. Вернее, если выпадет… Ни баталер, ни я — поганый грешник — не знали слов отходной молитвы. Странно, ведь за последнее время столько раз приходилось ее слышать… И не запомнил! Особенно было стыдно перед душой нашего доброго друга отца Савватия, которой сорок дней придется бродить по бесплодным равнинам Ржавого мира.
К полуночи запас абстинентной бодрости у моряков исчерпался. Но к тому времени на палубах устроился относительный порядок. Всю гарь свалили за борт, туда же последовал и почерневший остов рухнувшего на ходовую рубку летуна. Зажглось боевое освещение, на стратегических позициях появились новые, блестящие от смазки пулеметы. Над пулеметами взвились дымки от папирос приставленных к ним «номеров», а на стеньге фок-мачты взвился новый вымпел.
