Туллио Аволедо - Корни небес
Он оборачивается.
— Не надо плакать. Всего этого еще нет. Но в то же время оно есть.
— Что это значит?
— Ничего. Сейчас я хочу, чтобы ты просто видел.
Сказав это, он отодвигает ветку, как будто открывая занавес. И то, что я вижу, восхитительно. Совершенно восхитительно.
У подножия низкого холма, на котором мы находимся, простирается голубое озеро, окруженное низкими, покрытыми мхом обрывистыми скалами. Они имеют четкие, правильные очертания. По воде скользят маленькие парусные лодки. Крохотные фигурки двигаются на борту, другие приветствуют их со скал. Мне не удается хорошенько рассмотреть их, они маленькие, как насекомые, но их фигуры, несомненно, человеческие. Только странного цвета.
— Надеюсь, ты не расист, — улыбается мальчик, прочитав мои мысли.
— За последние дни я увидел столько странных вещей, что уже даже больше уверен, что это значит — быть человеком. Я познакомился с одним человеком… с одним созданием…
— Называй его человеком. Для нас это не оскорбление.
Я мотаю головой.
Во сне — в том, что хочешь — не хочешь, должно быть сном, хоть я в этом уже и сомневаюсь, — это медленное движение, как под водой.
— Церковь учит нас быть выше расовых различий. По сути, мы верим, что существует всего одно различие: между Добром и Злом.
— Верно. И где ты в последнее время встречал Добро?
— Больше среди тех, кого мы зовем монстрами, чем среди людей, — вздыхаю я.
— Расскажи мне о человеке, с которым ты познакомился.
— Я называл его Грегор, Грегор Самса. Как в новелле Кафки…
— Я знаю эту новеллу.
— Конечно, ты ее знаешь. Ты в моей голове. Ты знаешь все, что знаю я.
— Это не совсем так, но продолжай. Меня интересует то, что ты говоришь. Расскажи мне о Грегоре.
— Его называли монстром, но нам он делал только хорошее. Теперь я не знаю, на чьей стороне находится Добро. И на чьей стороне я.
— Это зависит от тебя. Выбор за тобой.
— Я больше не уверен в этом. Мне была доверена миссия, но в моих глазах она больше не имеет никакого смысла.
— Хорошо. Давай спустимся к берегу? Хочешь?
Я соглашаюсь. Тропинка, по которой мы идем, ведет как раз к берегу озера. Спуск легкий. Время от времени мои босые ноги скользят по другой поверхности, скрытой под гравием.
Юноша наклоняется, сметает камни и пыль, и из-под них открывается сильно потертая мраморная ступень.
Он выпрямляется.
— То, что ты видишь, было когда-то гордым городом под названием Москва. Ступени, на которых ты стоишь, — это ступени старой государственной библиотеки. Я мог бы показать тебе Вашингтон, но ты бы не узнал его. И показывать тебе это было бы жестоко…
При слове «это» буколический пейзаж перед моими глазами изменяется. На деревья и на озеро как будто накладывается прозрачный лист, на котором изображен город моих времен, живой и наполненный дорожным движением. Скалы в действительности оказываются зданиями, еще не тронутыми.
Потом в высоте появляется свет. Нарастает ужасающий свист и грохот. Огонь и ветер опустошают все без исключения, а ветер раскален до такой степени, что плавит стекло и бетон.
А потом на все опускается темнота. И тишина, прерываемая только отдаленным треском пожаров.
А потом на все проливается черный дождь: тяжелые, как пули, капли воды, смешанной с пеплом.
А потом, после огня, пытка морозом. Спустившийся холод на тысячелетия сковывает пепел и расплавившийся камень домов. Скелеты автомобилей ржавеют и разрушаются, пока не превращаются в пятна ржавчины.
Мое сердце сжимается.
Мир на моих глазах превратился в ледяную могилу.
Солнце встает и заходит бесконечное число раз, невидимое за шапкой серых облаков.
День и ночь, день и ночь.
Тысячи раз.
Миллионы.
А потом однажды утром луч солнца просачивается сквозь облака.
И еще один, ярче и сильнее.
В разрыве облаков появляется голубой прямоугольник.
Мне в голову приходят слова самого дорого мне псалма, того же, который я читал для девушки в красном платье:
«Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи».[66]
Мальчик с мандалой на груди, как бы в ответ на мои мысли, произносит первые строки того же псалма:
«Господи! Ты нам прибежище в род и род.
Прежде нежели родились горы, и Ты образовал землю и вселенную, и от века и до века Ты — Бог.
Ты возвращаешь человека в тление и говоришь: „возвратитесь, сыны человеческие!“»
Перед моими изумленными глазами между камней и руин начинают медленно пробиваться застенчивые ниточки травы. Оставшаяся от обвалившейся станции метрополитена воронка заполняется хрустальной водой, образуя маленькое озерце, которое медленно, век за веком, увеличивается, в то время как руины дворцов превращаются в серые скалы, которые затем тоже покрываются травой.
И приходит день, когда земля шевелится и создание, похожее на человека, но вовсе не человек, показывается на свет, протягивая руки к солнцу, нежась в его тепле.
Мальчик показывает на него. Потом смотрит на меня, и из его рта звучит могучий голос — не его, а похожий на хор множества разных голосов:
«Во все дни наши возвеселились: за дни, в которые Ты смирил нас, за годы, в которые мы видели злое.
И воззри на рабов Твоих и на дела Твои, и укажи путь сынам их».[67]
Я провожу рукой по своему лицу и отвожу ее мокрой от слез.
— Что ты хочешь сказать мне? Что ты пытаешься сказать мне?
Я почти выкрикиваю эти слова.
— Я хотел показать тебе, что у нашего вида есть завтра.
— У твоего или у моего?
Юноша покачивает головой:
— Ты еще не понял? Я — то же, что и ты.
Потом он поднимает голову. Принюхивается к ветру, как зверь. Его глаза снова становятся белыми — белыми глазами на чуждом лице.
— Теперь ты должен идти.
— Идти куда?! — кричу я.
— Пришел Человек Боли.
Лицо мальчика искажает гримаса.
И зелень, и голубизна, и тепло солнца исчезают, как будто мир опустел. Неизбежные красный цвет и холод возвращаются. Жестокий удар по ребрам перебивает мое дыхание.
— ВСТАВАЙ, ГРЕШНИК! НАСТАЛ СУДНЫЙ ДЕНЬ!
23
В ЛАПАХ МАНДЖАФОКО[68]
Лицо человека, который склонился надо мной, красное от гнева. Усы — как неухоженные кустарники, слюнявый рот. Он похож на Полифема или на Манджафоко, страшного кукольника из сказки о Пиноккио.
Еще один удар, сильнее, чем предыдущий. На этот раз в живот.
Он вызывает у меня приступ тошноты.
— Поднимайся, я тебе говорю! — рычит страшилище на ломаном итальянском.
— Слушай, козёл, как он может встать? Ты что, не видишь, что он связан?
Злая улыбка бородатого гиганта замирает, от удивления он открывает рот.
— КТО ЭТО СКАЗАЛ? КТО ОСМЕЛИЛСЯ СКАЗАТЬ ЭТО?
Никто не отвечает.
Гигант поворачивает меня на бок ногой, потом делает то же самое с герцогом, который по-прежнему лежит с закрытыми глазами, как будто хочет убедить самого себя в том, что ничего не изменилось, и если он откроет глаза, то снова окажется в своих неприлично роскошных и теплых по нынешним временам комнатах дворца в Урбино.
Это сказал Гвидо Греппи. Я вижу, как он с вызовом смотрит на приближающегося к нему орка.
Странно, что именно он возмутился. По сравнению с другими швейцарскими гвардейцами мне он казался довольно робким. Из тех, для кого служба в армии — это работа, а не геройство.
Бородатый человек одет в черную спецовку из плотного материала, со странными утолщениями, которые кажутся сначала какими-то набивками. Но на самом деле это мускулы. Я понимаю это, глядя на то, как он наклоняется, сгребает Греппи в охапку и размеренным движением швыряет его так, что тот ударяется о металлическую стену. Звук удара ужасен: грохот, треск ломающихся костей.
С той же легкостью гигант поднимает из чехла нож — такой же гигантский боуи длиной в тридцать сантиметров, — перерезает капралу горло и пилит дальше, до тех пор, пока голова не падает на пол.
Он поднимает ее за волосы, показывая всем.
Кровь Греппи капает на мое обнаженное тело.
Теплые капли, соприкасаясь с кожей, кажутся почти кипятком.
— ЕЩЕ КТО-НИБУДЬ ХОЧЕТ ПОГОВОРИТЬ?
Ему отвечает взволнованный голос Дюрана:
— Ты только что убил солдата Церкви! Ты держишь в плену посланцев Ватикана! Ты вообще понимаешь, что это значит?
Гигант раскрывает рот от удивления:
— Что за фигню ты несешь?
— Я говорю, что ты убил солдата Церкви!
— Какой церкви?
— Римской! Единственной, католической и вселенской! Ты сейчас зарезал одного из ее солдат! А человек, которого ты бил ногами, это священник!
Я жду, что этот орк сейчас обрушит свой гнев на капитана. Однако при этих словах он роняет окровавленный нож, поворачивается к трупу Греппи и комичным движением пытается приставить голову обратно к телу. При этом он что-то бормочет себе в бороду. Что-то, звучащее похоже на «мне жаль».
