Сергей Антонов - В интересах революции
Толик вдруг понял, что не чувствует запаха похлебки. Если суп, который недавно готовил Аршинов, источал невообразимый аромат, то варево, выдаваемое на Автозаводской по спискам, было слишком жидким, даже чтобы пахнуть. Но здесь оно было единственным настоящим богатством.
Небритый мужичок в синей спецовке, с гаечным ключом в кармане, бережно нес свою банку к краю стола. Он смотрел на суп с таким вожделением, что не заметил хищного взгляда тощего как жердь парня, притаившегося за горном. Парень успел не только опорожнить свою миску, но и вылизать ее до блеска. Теперь положил глаз на чужую порцию. Томский понял, что сейчас произойдет, но помешать тощему не успел. Тот бросился на мужичка и попытался вырвать у него банку с похлебкой. Непродолжительная борьба, и банка покатилась по гранитному полу.
— А-а-а! Что ты наделал?! — Обливаясь слезами, мужичок опустился на четвереньки и принялся лакать разлитую похлебку прямо с грязного гранитного пола.
Тощий в замешательстве смотрел на приближавшуюся раздатчицу. Женщина без предупреждений грохнула грабителя черпаком по голове.
— А ну, пошел вон! И чтоб больше мне на глаза не показывался, ирод!
Теперь завыл тощий. Рука у раздатчицы оказалась тяжелой. Когда парень отнял руку от головы, его пальцы были в крови. Пошатываясь как пьяный, он добрался до стола, рухнул на скамейку и начал раскачиваться из стороны в сторону.
— Я просто хочу есть. Жрать! Кушать! Разве прошу слишком много? Вы не имеете права на мне экономить!
Томский поспешил покинуть платформу.
Однако в южном вестибюле, куда он поднялся, дела обстояли гораздо хуже.
Этот вестибюль был двухэтажным, с куполообразным, украшенным серпом и молотом потолком. Везде, где только можно, на полу лежали люди. Оказалось, что те, кого Толик видел на платформе, чувствовали себя еще относительно неплохо. А в развернутом здесь госпитале умирали от истощения те, кто уже не мог самостоятельно передвигаться.
Укрытая грудой тряпья женщина тихим голосом жаловалась на холод. По ее бледному лицу стекали капли пота. Бредил лежавший у стены мальчик лет десяти. Его синеватые веки подрагивали, а запекшиеся губы безостановочно шептали что-то маловразумительное. Что-то о еде… Какой-то мужчина сидел у изголовья женщины, скорее всего, жены. Держал на коленях миску с похлебкой, опускал в нее ложку и подносил ее к губам больной. Та была не в себе, мотала головой, и драгоценный суп выплескивался прямо на порванное синее одеяло.
Всхлипывания и оханья, причитания и рыдания сливались в один протяжный стон. Он резал слух, заставлял сжиматься сердце. Толе хотелось как можно скорее покинуть эту обитель страданий и вернуться на платформу, однако он заметил впереди знаменитую кожаную тужурку Русакова.
Комиссар вместе с остальными стоял над тремя укрытыми кусками брезента трупами. Большим, средним и маленьким. Толик был готов поклясться, что глаза сурового командира Первой Интернациональной были влажными от слез.
— Такие дела, Томский, — тихо произнес Русаков, когда к нему подошел Анатолий. — Пацаненок. Четыре года. Болел гастритом и нуждался в особом питании, а здесь, сам понимаешь, откуда ему взяться. А местной пищи организм не принимал, парня тут же наизнанку выворачивало. Вчера умер, а сегодня его мать перерезала себе вены. Отца только что вытащили из петли… Вся семья погибла. Под корень истреблена, понимаешь, Толян?
Томский расстроенно кивнул, а комиссар вдруг схватил его за отвороты куртки и принялся трясти.
— Да ни хрена ты не понимаешь! Их убил я! Они умерли из-за того, что дали приют Бригаде. Могли бы спокойно работать. Всегда есть досыта. Так нет же: пустили меня на станцию. И вот… Зачем вся эта треклятая борьба, если мы не в состоянии никого защитить?
Толик не сопротивлялся. Просто молча терпел. Понимал, что комиссар успокоится, как только выплеснет свое горе. Так и вышло. Русаков взял себя в руки.
— От истощения умерли пятьдесят восемь человек. В том числе — одиннадцать детей. Столько же погибнет к концу недели. Дальше будет еще хуже. Провизии осталось самое большое на три дня. Меня просят сказать речь. Не смогу. Может, выручишь?
Томский машинально кивнул, хотя не знал толком, что будет говорить жителям Автозаводской. Через полчаса все кто мог собрались в центре платформы. Толик не стал забираться на стол, потому что решил: не станет толкать речь и сыпать лозунгами, а просто поговорит с людьми. Начать хотел со слова «товарищи», но передумал:
— Друзья! Друзья… Я прошел через многие станции, но нигде еще не видел такого горя, как здесь. Никакие чудовища не способны так изощренно издеваться над людьми… А ведь вы ничего не сделали, чтобы заслужить это изуверское обращение! Мы знаем, кто это делает с вами, и мы знаем, почему. Красная Линия заставляет вас платить за то, что вы не растеряли остатки совести. Они наказывают вас за поддержку Бригады так же, как фашисты в войну наказывали деревни, кормившие партизан. Это не все! У Красной Линии больше общего с фашистами, чем мы думали… На Улице Подбельского они учредили настоящий концлагерь, где мучают и убивают людей только за то, что они думают иначе или выглядят не так, как все. В этом концлагере томится моя беременная жена. Ее держат заложницей, чтобы заставить меня принести Москвину контейнеры с бактериологическим оружием. Компартия собирается истребить население непокорных станции при помощи чудовищного вируса… Друзья! Эти люди потеряли право называться коммунистами. Эти люди потеряли привилегию считаться революционерами! Эти люди не имеют права называться людьми! Я… Мы… — Толя оглянулся по сторонам, встречаясь взглядами со своими товарищами, — Леха Аршинов, Коля Носов — Вездеход… Кольцов… Мы собираемся помешать им. И мы обязательно вернемся сюда, чтобы прорвать блокаду Автозаводской! Потому что, пока на этой станции не закончится голод, я не смогу спать спокойно… Держитесь, братья!
Томский замолчал.
Над платформой повисла тишина. И когда Толя уже было решил, что его слова остались неуслышанными, вперед вышел сухонький старичок в синем комбинезоне.
— Этот парень дело говорит, — сказал он тихим, дрожащим от слабости голосом. — Тяжело не только нам. Мне семьдесят, и сам я — коммунист. Из настоящей партии. А те, кто называет себя коммунистами сейчас, это карьеристы, которые ради укрепления своей власти готовы на любую подлость. Если не остановить банду Москвина, скоро в метро появятся десятки вымирающих станций. К тому же я давно знаком с Колей Носовым. Он к плохому делу не пристанет. Этот хлопец на стороне таких, как мы, — простых работяг. Я — за то, чтобы помочь ребятам!
Старик вскинул руку, призывая жителей Автозаводской голосовать. Второй подняла руку женщина, которую Томский видел на лестнице у панно. Малышка-дочь последовала ее примеру. Не прошло и десяти секунд, как к потолку взметнулись десятки худых рук. Автозаводская благословила Первую Интернациональную на бой с красными.
Толик и товарищи пожимали руки поверившим в них людям. Знакомая девочка не сводила с Томского глаз, а набравшись смелости, подошла и протянула металлический кругляш диаметром в пять сантиметров. На одной стороне этой медали была старательно выгравирована буква «А» под скрещенными отверткой и гаечным ключом. Вторую сторону украшал цветок и надпись «Наташке от отца».
— А батя не заругает? — улыбнулся Томский, пытаясь вернуть медальон малышке.
Та покачала головой.
— Не заругает. Папку похоронили на прошлой неделе, а мою кругляшку мама велела отдать тебе. На удачу.
Не дожидаясь благодарности, малышка убежала. Толик еще раз посмотрел на герб Города Мастеров. Бережно положил медальон в нагрудный карман, застегнул пуговицу.
Подошел Аршинов, хлопнул Томского по плечу:
— Пора, Толян. Уже ушли готовить для нас оружие и снаряжение. Даже жратвы обещали на дорожку собрать. Вот люди! Сами от голода подыхают, а последним делятся. Гадом буду, если с краснопузыми за Автозаводскую не посчитаюсь.
Толик кивнул:
— Я тоже.
Русаков привел отряд в эскалаторный зал южного вестибюля. Все вошли в первую из трех служебных дверей, отделанных арками из красноватого мрамора. В просторной подсобке на деревянном столе были аккуратно разложены защитные костюмы, противогазы, несколько мощных аккумуляторных фонарей, десяток автоматов Калашникова и даже здоровенный тесак-мачете. Им сразу завладел Банзай. Замахал тесаком с такой ловкостью, словно давно им пользовался. Товарищи с восхищением наблюдали за азиатом, который хоть и родился в метро, но определенно перенял на генетическом уровне навыки владения холодным оружием от своих воинственных предков.
Возникли проблемы с Пьером. На великана не влезал ни один из защитных костюмов.
— Да ему и не надо, — хмыкнул Аршинов. — Кожа толстая, как у бегемота. Ее никакая радиация не прошибет.
