Герман Романов - Империя «попаданца». «Победой прославлено имя твое!»
Выйдя из дворца, Петр оглянулся, его чуть-чуть передернуло. Вся площадь была усеяна трупами в измайловских мундирах, а чуть в стороне высился холмик из человеческих тел. Подойдя к нему, Петр узрел на вершине поставленную торчком лопату.
«Ого! Это ж сколько я народа тут накромсал – тут более трех десятков жмуров. Вот собаки хитрые – две трети лишних подбросили, авторитет пахана укрепляют. Даже лопату в центре установили, как памятник царской доблести и отваги. Кхе, кхе…»
– Ваше величество, – Гудович возник ниоткуда и принялся докладывать, – свыше трехсот измайловцев истребили, сотню в плен захватили да к мятежникам полчаса тому назад голышом отпустили, медом и дегтем намазав, да в перьях обваляв. Плетьми казаки погнали, чтобы быстро шли, пусть теперь их оттирают.
«Месть изощренная, но полезная, отметина такая долго не сойдет – а в плен вдругорядь попадут, так и повесим по сей примете», – быстро промелькнула у Петра мысль, но он отогнал ее и принялся слушать Гудовича.
– Войска наши к маршу готовы – восемьсот пятьдесят пехотинцев, двести сорок кавалеристов и почти сотня донских казаков. И еще есть тут два пленника, вашему императорскому величеству весьма приятных. Братья Орловы, самые младшие из них – Федор и Владимир.
– Ну, пойдем, генерал, поговорим с братцами! – пробурчал Петр, и они неспешно подошли к двум пленникам, что в изодранных мундирах в стороне под охраной гусар в темно-красных ментиках стояли.
Сербы не подвели – десяток здоровых в полк отправились манифест читать, а остальные просто великолепно во дворце дрались с измайловцами…
Подошли – и изумился Петр, то были его «крестники», самый первый и последний. У офицера на лбу здоровенная шишка, угощение от подсвечника, и глаза еще в кучу собраны, взгляд мутный.
А вот солдатику намного больше братца досталось – нос пятачком, как у хрюшки, лбом чистый носорог африканский, и глаза такие же – красные и подслеповатые, мутной пленкой подернутые. И одной кашкой питаться будет теперь, как дед столетний – зубов-то во рту сильно поубавилось.
Но братья держались молодцами, кремни, а не люди из плоти и крови. Враз признали императора, но на колени не стали становиться, пощаду себе вымаливая, не опустились до уровня падали, только смотрели молча и с уважением нескрываемым. Видно, храбрость и силу мужскую в культ возвели с детства. А им он хоть и враг, но авторитет немалый заработал.
Махнул одобрительно рукой Петр, таких вражин и уважать приятно. Видно, судьба у него такая, Орловых нещадно лупить – велел в Кронштадт, к братцу старшему Алехану увезти, пусть в одной камере посидят, воспоминаниями об императорской руке поделятся…
И сразу ему подвели савраску. Ехать было недолго – за дворцовым парком оказалась изрядная равнина, на краешке которой густой колонной колыхались солдатские штыки.
Петр прикинул – четверть своей кавалерии он потерял за два боя, но столько же перешли на его сторону сербов. Зато еще получил дополнительно изрядное количество царицы полей – инфантерии, добрую треть которой составляли переметнувшиеся к императору преображенские гренадеры.
Речь императора была недолгой – пометав молнии в изменников, выдал благодарность верным присяге и прилюдно наградил Гудовича своим личным орденом.
Генерал прослезился, когда Петр пустил ему алую ленту через левое плечо под восторженное «ура» солдат. Затем быстро свернул торжество и дал сигнал к маршу, протянув свою длань в требуемом направлении («Совсем как Ленин с броневичка, аж слезу вышибло»).
И послушное воинство двинулось, следом загремели две дюжины повозок и пара карет с приглянувшимися фрейлинами – оставлять их под Катькину месть Петр не рискнул, сам хотел вечером воспользоваться положением.
Уходили быстро – казачий разъезд вовремя предупредил, что два эскадрона Конной гвардии на подходе. Пора было и честь знать, и так изрядно в Петергофе повеселились…
Петергофский тракт
– Ваше императорское величество, дурные новости! – маленький седой генерал сказал это спокойным до полного равнодушия голосом. – Авангард наш полностью разгромлен. Сербских гусар на Ораниенбаумской дороге истребила голштинская кавалерия. И она же на Петергоф с рассветом нагрянула, резню измайловцев там жестокую устроив…
– Там же преображенцы еще и солдаты петербургского гарнизона…
– Они вам изменили, государыня, на сторону супруга вашего перешли и в избиении измайловцев охотно участвовали. – Новость ошеломила императрицу, и она почувствовала великую слабость в ногах.
Но вот только генерал-поручик Василий Суворов, видно, решил ее добить, все дурные вести разом единым изложив.
– Воронежский полк на сторону Петра Федоровича перешел, а верный вам полковник Адам Олсуфьев собственными солдатами был убит, на штыки поднятый с тремя преданными вашему величеству офицерами. Казачий полк Измайлова уже супротив нас выступил всей силою, Красное Село, Гатчину и Царское Село заняв сотнями, ланд-милицию и инвалидов себе подчинив. И по трактам разъезды сильные поставил. Гонцов наших перехватывает и крестьянские обозы в столицу не пропускает. Майора лейб-гвардии князя Гагарина с офицерами, что присягу в Гатчине у гарнизона принять собирался, повесили на дубу драгуны, измену вам всем эскадроном своим учинив тоже…
Като не выдержала жутких новостей и присела у кареты на раскладной стульчик, что ей лакей предусмотрительно поставил. Рядом стояла бледная Дашкова – новости были сокрушительны и для нее.
И генерал был не лучше, хоть и говорил спокойно, но щека дергается – шли перетрусившегося, как им казалось, императора арестовывать, а вместо того разгром полный с утра пораньше получили.
И перестал верить генерал в победу, зато плаху за измену свою чувствовал все более отчетливо. Но всю свою волю в кулак собрав и сжав крепко, генерал продолжил выступать черным вестником несчастья.
– Измайловцев пленных нагишом раздели, дегтем и медом извозили, в перьях изваляли и сюда направили, плетьми истязая жестоко, чтоб бежали быстрее. Преображенцы над ними смеялись сильно… – генерал остановился, сглотнул и решительно закончил: – Ненадежны они, государыня. К супругу вашему переметнуться втайне уже желают, как их две роты в Петергофе…
Молчание воцарилось жуткое. Екатерина вытирала платочком пот со лба, хотя утро было прохладное, Дашковой монастырь грезился, а Суворову все чаще на ум топор профорса приходил. И матерился про себя старый генерал, что на уговоры поддался и командовать в злосчастном походе войсками гвардейскими стал.
Но только всем давно известно, что черные вестники в одиночку, как вороны, не приходят. А на этот раз сам Григорий Орлов прискакал, да еще в растерзанном виде – на лбу кровоточивая ссадина, мундир кое-где разорван и окровавлен, взгляд дикий.
