Время грозы (СИ) - Райн Юрий

Но здесь — вероятно, все не так. Значит, необходимо таиться. Без риска не обойтись, но нужно свести его к минимуму. Хоть немного осмотреться, что-то понять, тогда будет легче адаптироваться.

А осматриваясь — искать следы Горетовского.

Джек двинулся в ту сторону Москвы, описывая, однако, большую дугу — с таким расчетом, чтобы пройти через Верхнюю Мещору. Вернее, через то, что находилось здесь на ее месте.

В пути он все больше убеждался в катастрофичности мира, в который угодил вслед за Горетовским. Какой именно момент истории оказался ключевым, когда именно они свернули в это тухлое, смердящее русло — понять было невозможно, но покамест и не нужно. Главное Джек понял: здесь — тотальная несвобода. И внешняя, и внутренняя — он успел немного понаблюдать поведение людей. В основном издали, но дважды рискнул, смешался с толпой. Оба раза попал в облаву, оба раза чудом ускользнул. После чего решил все-таки держаться осторожнее.

Вышел на связь со своими. Услышал, как выругался Румянцев, как охнула Извекова. Устинова не слышал — вероятно, тот лишь скрипнул зубами.

Оставалась надежда, даже две, как сказал себе Макмиллан. Первая — разыскать Горетовского. Вторая — найти хоть минимально свободных людей. Должны же они быть даже здесь.

Не сбылось ни то, ни другое. Свободных в этом мире нет, все они рабы, включая тех, которые считают себя господами. Да и нельзя быть господином, не будучи рабом.

А Горетовского — обнаружился след. Но — поздно.

Уйти от третьей облавы Джеку не удалось, его взяли совсем неподалеку от знакомых, но таких неузнаваемых мест. Всего в десятке километров от опушки леса, через который уходил Максим.

Макмиллан успел передать, что на связь больше не выйдет, нажал на тугую аварийную клавишу, в приборе глухо щелкнуло, плата сгорела, все лампочки погасли.

Потом его долго — хотя и не очень сильно — били, задавая нелепейшие вопросы. Он бы даже ответил — не жалко, — но совершенно не мог представить, чтó отвечать на такие вопросы.

Потом его поместили в какое-то непонятное место, в котором делали инъекции большими, наверняка грязными шприцами и трясли электрическим током.

Потом назвали симулянтом, опять били и в конце концов определили сюда, по месту задержания. В лагпункт 44-бис.

А здесь он вскорости услышал разговоры о заключенном, прозванном Америкой. Этот Америка светился в темноте… Он вообще был псих… А недавно — чуть больше двух месяцев назад — рехнулся окончательно, сбежал из лагеря, чтобы искупаться в карьере, и утонул. Жалко, псих, а рассказывал — это ж сеанс в натуре! Эх, какие рóманы тискал Америка!..

Джек не сомневался, что речь шла о Горетовском. Значит, разминулись во времени. Всего-то на два месяца.

Что ж, Максим был подготовлен к этому миру, вероятно, все-таки лучше, чем он, Джек Керуэлл-Макмиллан. Но тоже не выжил.

Вот в том мире, призрак которого я когда-то видел и слышал… холмы, ливень, завывание труб, лязг железа… там я справился бы, сказал себе Джек.

Дырявый потолок поплыл слева направо, и сознание снова ушло.

Затем оно вернулось, и Макмиллан заставил себя думать о самом важном. Времени совсем мало, надо успеть додумать. Я Судья, я должен.

О свободе.

В мире, где не выжили ни я, ни Горетовский, свободы нет. Это убогий мир, отсталый мир, варварский мир, в нем и не может быть свободы. Вы скажете, обратился Джек к воображаемому оппоненту, что даже в самые темные эпохи оставались люди, несшие в себе свободу. Я отвечу: да, оставались, но таких людей было пренебрежимо мало. Не пренебрежимо, возразил оппонент, потому что именно из них выросла та свобода, которой вы достигли. Пусть несовершенная, пусть ущербная, но опираясь на нее, вы пытаетесь идти дальше. Верно, Судья?

Да, согласился Джек. Но в те темные эпохи не существовало таких мощных средств подавления малейших зачатков свободы. А здесь они есть. И я не вижу надежды для этого мира. Разве что через тотальную катастрофу.

А в моем мире, продолжил он, свобода скована панцирем благополучия. Всем хорошо. Почти всем. Все, почти все довольны. Обыватели сыты и одеты, им доступны любые развлечения, щекочущие нервную систему. Даже титаны, наподобие Румянцева, — такие же, просто на другом интеллектуальном уровне. Решают невиданные задачи… И лишь немногие мучаются. В этом нет заслуги, я, объяснил оппоненту Джек, не ставлю себя выше других из-за того, что не в состоянии жить, как живут более или менее все. Уродился таким, или случайно стал таким, чем же гордиться. Но так есть. Я такой, и Устинов оказался таким, вернее, стал, а Извекова всегда была такой, вот только не раскрывалось в ней это, наружу не раскрывалось, до тех пор, пока не появился в ее жизни этот пришелец, Горетовский.

Справедливости ради, и Румянцев отчасти такой, все же его не только невиданные задачи занимают.

И русский царь мог бы стать таким, но он раб. Хотя и очень умный. Странно, он рассуждал, как мне рассказывали, о духовности, я — о свободе, а по сути — мы об одном и том же.

Что ж, у себя дома я сделал все, что мог.

Наконец, мир Горетовского. В нем мало, очень мало свободы. Внешней. Но внутри она остается у многих и многих. Наверное, именно поэтому мне хотелось туда… Возможно, и в этом ошибаюсь, но уже не узнать. Додумать бы…

— Слышь, — прозвучало над ухом.

Джек приоткрыл глаза, с усилием повернул голову. Перед ним стоял страшный человек, самый главный в этом бараке и, возможно, в этом лагере. Хотя и числился заключенным. Бубень. Умен и патологически жесток. Средневековая личность. Или, скорее, первобытная. Под стать этому миру.

— Слышь, как тебя, — сказал Бубень. — Ты чего светишься-то? На руде урановой парился?

Джек прохрипел что-то неразборчивое.

— Я так и прикидываю, — откликнулся смотрящий. — Какая там руда… Слышь, у нас тут тоже один светился. Америкой погоняли. Не земляки вы?

— Максим, — выдавил из себя Судья. — Максим Горетовский.

Ему было уже безразлично.

Бубень помолчал, потом произнес вполголоса:

— Короче, кончаешься ты. Стало быть, шепну, черт с тобой. Не утоп он. Убежал, это да. Нынче в Москве, и все у него путем. Так что кончайся спокойно.

Лицо Бубня растеклось бурым пятном, потолок снова поплыл, свет, даже этот, убогий и тусклый, погас окончательно.

47. Четверг, 19 октября 2000

— Скоты! Что ж вы творите, скоты?! — сказал, словно прошипел, Максим.

В цеху, как теперь называли подвал точки, царил разгром. Битое стекло на полу, и ладно бы бутылки, так еще два… нет, три змеевика угробили, животные. Огонь потух, всюду грязь, воняет брагой и сивухой, сами безобразно пьяные, все четверо. А уж что наверху делается…

— А, Бирюк! — бессмысленно ухмыльнулся чернявый и носатый Грека. Громко рыгнув, он провозгласил. — Заходь, гостем будешь!

Трое других — мучнисто-бледный Филя и неотличимые друг от друга близнецы Винтик и Шпунтик — тупо смотрели на Максима. Скоты, скоты, повторил он про себя. Затем с ненавистью процедил, понизив голос:

— Я вам покажу гостя. Я вам сколько раз говорил — работать, а не пьянствовать. Я вам сколько раз говорил — перегонять два раза. Говорил? Говорил? Я вам что, приказывал змеевики бить, бутылки бить, бардак разводить? Скоты! А наверху что наделали?! Вам Нюню зачем прислали? Обстирать вас, скотов, сготовить вам, скотам! А вы что натворили?! Девка пластом лежит, встать не может!

— Да на хор поставили, делов-то, — гыгыкнул Грека. — А перед тем того… поучили, чтоб, сучара, не кочевряжилась. А ты, Бирюк, Язву-то с собой притащил? Давай и ее по кругу пустим, ы-ы-ы! А то всё тебе одному, а допрежь как с нами барахталась-то! У-ух, бывало, жарил я ее, скажи, Филя? Уж она верещала, ну ровно кошка!

Кровь бросилась Максиму в голову, и сразу же пришло ледяное спокойствие.

— Вот я тебя и поучу, — почти уже шепотом произнес он, шагнув вперед. — Давно пора.

Грека мягко спрыгнул с табуретки, полуприсел, выдернул из-за голенища длинную заточку, выставил ее перед собой, оскалил зубы и, не разгибая ног, мелкими шажками двинулся навстречу. Максим метнулся к печке, схватил обрезок чугунной трубы, замахнулся на встрепенувшихся было близнецов и Филю — те замерли, — крутанул трубу над головой и достал противника с первой попытки. Удар пришелся в висок, сразу же начавший наливаться сизо-багровым. Грека упал навзничь, так и не выпустив из руки заточку. Он захрипел — изо рта толчком выплеснулась кровь, — несколько раз дернулся всем телом, засучил ногами и замер.