"Фантастика 2025-29". Компиляция. Книги 1-21 (СИ) - Белл Том
– А вы? – Злотников посмотрел на Дмитрия.
– И я согласен. – Профессор прав, так даже интереснее. Он ведь желал не просто рутинной работы, а настоящих приключений. Желал? Получи!
Они едва успели ударить по рукам, как в гостиную решительным шагом вошла пани Вершинская.
– Вы были правы, Сергей Демидович, обыкновенные детские капризы.
– Мальчик так кричал из-за капризов? – Мастер Берг, который разговоры о волке-людоеде слушал вполуха, сейчас удивленно приподнял брови.
– Ему что-то примерещилось. – Эмма Витольдовна расправила складки на юбке. – Какая-то женщина. Я распорядилась, чтобы в его комнату принесли еще одну лампу.
– Нет, – возразил Злотников неожиданно резко, и пани Вершинская вздрогнула, а Мари едва заметно усмехнулась. – Велите вовсе убрать свет из его комнаты.
Маленький ребенок, которому что-то мерещится в доме, похожем на средневековый замок, и комната без света…
– Сергей Демидович, а не слишком ли вы строги со своим сыном? – Наверное, не стоило вмешиваться в семейные дела, но Дмитрий не удержался. – Он ведь еще ребенок.
– Он не просто ребенок, он мой сын, единственный наследник. И я не допущу, чтобы из него вырос хлюпик, пугающийся собственной тени. Уберите свет!
Эмма Витольдовна молча кивнула, снова вышла из гостиной, а вечер, который начался так интересно и многообещающе, вдруг перестал приносить Дмитрию удовольствие. Захотелось напиться…
Илька хотел есть и корил себя за то, что не сдержался за столом. Ложки и вилки он ронял нарочно, назло человеку, назвавшемуся его отцом, и Эмме, этой тощей тетке с не по-женски крепкими пальцами. Думал, так его быстрее отпустят в кухню, где толстая и молчаливая повариха отрежет ему ломоть пирога и нальет большую кружку парного молока. На кухне Илька чувствовал себя спокойно, почти так же, как дома. Его никто не одергивал и не ругал. Сказать по правде, его вообще не замечали, но Ильку это вполне устраивало. Вот только на сей раз не вышло, вместо кухни Раиса потащила его на второй этаж в комнату, втолкнула внутрь со злостью, так что Илька едва удержался на ногах. А потом дверь захлопнулась, щелкнул замок, и мальчик остался наедине с голодом и своими невеселыми мыслями.
Он все еще не терял надежды вернуться домой к мамке и не желал признаваться самому себе, что с каждым прожитым на острове днем надежда эта кажется все несбыточнее. Дом, который он никогда не станет считать своим, был надежнее тюрьмы. Да и с острова сбежать днем у него не выйдет, потому что пропажу лодки сразу же заметят и отправятся в погоню. Оставалась ночь, вот такая, как эта – темная, страшная. Он бы все равно решился, вот только на ночь его неизменно запирали в комнате, а выпускали лишь на рассвете, когда заспанная, недовольная больше обычного Раиса поворачивала ключ в замке и говорила густым басом:
– Умываться иди, ирод.
Иродом она называла Ильку, когда никто не видел, а в присутствии того, кому никогда не стать его отцом, вообще не обращалась по имени.
Этот вечер обещал стать долгим и тоскливым, но все же кое-что радостное в Илькиной нынешней жизни имелось. С обеда он припрятал под подушкой кусок пирога, и пусть пирог уже давно остыл и немного зачерствел, все равно это лучше, чем ничего.
Пирога не было… Подлая Раиса загодя обшарила его комнату. Надо было прятать лучше. Хотя, как лучше, Илька не знал. Слишком маленькой была эта комната, слишком неуютной, без потайных уголков и закутков. Наверное, с голодом помог бы справиться сон, но спать Илька еще не хотел, поэтому с ногами забрался на широкой подоконник, прижался носом к стеклу, принялся всматриваться в темноту.
Днем из окна его комнаты был виден маяк. Черная чешуйчатая башня пугала и одновременно притягивала, на нее можно было смотреть часами, и Илька уже несколько раз успел пожалеть, что отказался от прогулки с тем, кто назвался его отцом. А маяк внутри, наверное, очень красивый. Или жуткий. Скорее, жуткий, если в нем живет тот мрачный толстый дядька, которого все называют чокнутым архитектором. Дядьку Илька боялся, потому что нет-нет да и ловил на себе его тяжелый, злой взгляд. В этом доме на Ильку злились все. Никому он не сделал ничего плохого, а они все равно злились…
Сейчас, в темноте, маяка не было видно, и Ильке мечталось, чтобы архитектор, тот самый, который злой и вечно пьяный, зажег на его вершине свет. Наверное, это очень красиво, и в жизни Ильки стало бы чуть меньше страхов. Он подышал на стекло, а потом пальцем нарисовал на нем башню. Башня получилась кривая и не очень похожая на настоящую, но расстроиться по этому поводу мальчик не успел…
…Она стояла прямо за его спиной, так близко, что Илька в мельчайших подробностях видел все то, чего пожелал бы не видеть никогда в жизни. Черные-черные глаза, седые космы, улыбка с зубами острыми, что колья. Она стояла прямо за его спиной, а отражение ее улыбалось окаменевшему от ужаса Ильке, и ее седая растрепавшаяся коса свивалась петлей над его головой, а похожий на пику кончик целился прямо ему в макушку. Макушка немела, покрывалась инеем. Холод переползал с головы на шею и плечи, сковывал все сильнее. Когда из-за ледяного панциря стало трудно дышать, мальчонка понял, что если ничего не сделает, то умрет прямо на месте.
Он сделал то, на что только и оставалось сил – закричал что есть мочи. Он кричал и видел, как раскачивается и ухмыляется ведьма за его спиной, как развевается в воздухе седая коса, то приближаясь, то удаляясь. А силы уходили вместе с украденным криком воздухом. Сил хватало лишь на то, чтобы обеими ладошками упереться в заиндевевшее, на глазах покрывающееся морозным узором стекло и не оборачиваться, ни за что не оборачиваться…
Как открылась дверь, Илька не услышал, просто почувствовал, что холод уходит, а дышать с каждым вздохом становится все легче.
– Ты чего орешь, ирод?
Никогда в жизни он так не радовался Раисе, ее грубому голосу и мужицкой силе, с которой она сдернула его с подоконника. Вот только оборачиваться все равно не спешил, боялся, что позади себя увидит не Раису, а ведьму с острыми зубами, и, как только заглянет в ее мертвые глаза, сразу же умрет.
В себя Ильку привела оплеуха. Щелкнули зубы, а в ухе зазвенело, перекрывая голоса Раисы и вошедшей в комнату Эммы. Они о чем-то разговаривали, задавали Ильке вопросы, а он только и мог, что беспомощно мотать головой. А потом, когда Эмма уже собралась уходить, он вдруг понял, что сейчас останется один и никто-никто ему больше не поможет, упал на колени, вцепился в подол серого колючего платья и взмолился. Он просил и плакал, и онемевшие его пальцы пришлось разжимать силой. Разжала. Посмотрела с брезгливостью и ушла. А Раиса осталась. Как же он был рад, что Раиса осталась! Даже еще одному подзатыльнику обрадовался. И выдержал бы с десяток таких подзатыльников, только бы она не уходила.
Вернулась Эмма, сказала что-то шепотом Раисе, и та, кивнув, потянулась к стоящей на столе лампе.
– Спать ложись и не блажи больше, – велела сурово.
В этот самый момент Илька понял, что они не просто оставят его одного, они оставят его без света, наедине с ведьмой, которая – он был в этом почти уверен! – притаилась где-то под кроватью. Захотелось закричать, но не вышло. Все силы ушли на тот оказавшийся бесполезным крик, и Илька крепко, до крови, прикусил руку, за болью прячась от страха.
Захлопнулась дверь, отсекая тонкую полоску света, и комната, а вместе с ней вся Илькина жизнь погрузилась во тьму, в которой что-то громко ухало. Он не сразу понял, что это его сердце, а когда понял, испугался еще больше, потому что если сердце слышит он, то услышит и она. На ощупь, натыкаясь в темноте на мебель и больше всего на свете боясь наткнуться на нее, он добрался до кровати, с головой нырнул под одеяло и крепко-крепко зажмурился.
Там, в мире, который остался за ненадежным пологом из одеяла, тихо поскрипывали половицы, слышались шорохи и вздохи, а когда невидимая в темноте рука потянула с Ильки одеяло, он, кажется, умер…
