Дмитрий Силлов - Кремль 2222. Северо-Запад
Знакомый запах бил в ноздри, не давая вновь окунуться в черный омут беспамятства. Только вместо удушливого табачного шлейфа в нем присутствовали гораздо более пронзительные ноты — вонь разлагающегося дерьма и гнилой соломы, насквозь пропитанной мочой.
Я немного приоткрыл глаза.
Понятно… Мир снова стал полосатым, расчерченным сверху донизу стальной решеткой. Только решетка какая-то не наша. Не портативная, которую в российских тюрьмах ставят на крошечные окна камер, дополнительно прикрывая их стальными жалюзи, а глобальная, от пола до потолка, как в пиндосских фильмах.
Очень интересно. Я аккуратно пошевелился. Нормально вроде, руки-ноги работают. В теле, правда, ощущается слабость, и нога болит, но это детали несущественные.
Я приподнялся на локте и осмотрелся.
Это был вольер, иначе не скажешь. Помещение, разгороженное решетками на три части. Справа и слева клетки из арматурных прутьев, за которыми в полумраке угадывалось какое-то шевеление. Посредине проход. В конце прохода — едва различимый черный прямоугольник двери, причем моя клетка от той двери самая дальняя. Под потолком четыре дырки для вентиляции, в которые едва мой кулак пройдет. В дырки льется скудный дневной свет. Интересно, сколько я провалялся без памяти?
— Очнулся?
Я повернул голову.
Справа от меня в позе, аналогичной моей, валялся на соломе грязный мужик, заросший волосами от макушки до ворота драного рубища, едва прикрывавшего его тело. Тоже, кстати, чрезмерно волосатое. Я даже сперва подумал, что это нео. Но форма головы и кистей, а также рост более скромный, чем у мутантов, все-таки свидетельствовали о том, что это человек.
— Типа… того, — прохрипел я — и закашлялся. Горло словно обработали наждачной бумагой, а потом хорошенько просушили над огнем.
— Вода там.
Родственник снежного человека мотнул волосатой башкой в дальний угол моей клетки, куда не падал свет из потолочного окна.
— А параша в другом углу. Смотри не перепутай.
Смех моего собеседника напоминал икоту руконога, подавившегося копьем. Н-да. Мне б с такой мохнатой рожей по жизни было не до смеха.
Держась за шершавую стену, я поднялся на ноги, сделал пару шагов… и чуть не грохнулся на пол. Однако конкретно меня потрепало. Интересно, как там нога? Но считать раны будем потом, сначала основное.
И правда, в моем личном вольере помимо гнилой соломы обнаружились два помятых жестяных ведра. Одно пустое, второе наполненное водой на две трети. Вода попахивала тиной, но я привык и к худшему сервису.
Напившись, я умылся, обильно полив солому розовой жидкостью. Конечно, вряд ли я смыл с лица всю засохшую кровь, но хоть кожу на лбу и щеках перестала стягивать бурая корка.
Потом я проверил что на месте, что нет. Ножи, само собой, «отмели», а все остальное оставили, включая ремень и шнурки на берцах. И на том спасибо, хотя не завидую я тому, кто попытается прикарманить мою «Бритву»…
Аптечка тоже была на месте. Я задрал пропитанную спекшейся кровью штанину, с усилием разодрал бинт, спрессовавшийся в единый бурый пласт, и стиснул зубы, готовясь к нешуточной боли. Первая перевязка свежей раны без отмачивания пластыря фурацилином — испытание не для слабонервных. Засохшая кровь отдирается от шва по живому. Но без этого никак, иначе нагноение обеспечено. В аптечке еще оставался бинт и несколько разноразмерных пластырей. Все лучше, чем ничего. Плохая перевязка всяко лучше, чем полное ее отсутствие.
Я рванул пластырь на выдохе — так лучше, чем отдирать по миллиметру, подвывая от жалости к самому себе. Рванул… и обалдел.
Не потому, что ощущения оказались несравнимо менее впечатляющими, чем ожидалось. И даже не потому, что на пластыре осталась вся нитка, которой я шил разрез.
На коже не было ничего. Даже шрама не осталось. Просто нога, слегка проэпилированная пластырем, пропитанным моей и не моей кровищей…
— Рана была? — поинтересовался потомок йети.
— Была… — протянул я, все еще не в силах оторвать взгляда от собственной ноги.
— Чего уставился? Собственное копыто не видел? — снова заикал мохнатомордый. — Свезло тебе. Короче, или ты хорошо сохранившийся мутант, или в крови черной крысособаки искупался.
— Черной крысособаки?
— Это легенда, — хмыкнул разговорчивый йети. — Типа, кровь этого мута излечивает любые раны…
Перед моими глазами вновь встала картина — огромная черная тварь, сомкнувшая зубы на клинке «Легиона». И росчерк «Бритвы», практически отрубивший ее голову…
Ладно. Спасибо тебе, вожак стаи, за то, что оказался в нужное время в нужном месте. Думаю, иначе я бы сдох от заражения крови в условиях здешней стерильности. Получается, нога болела лишь от повязки, присохшей к коже. Отрадно, когда действительность оказывается лучше предполагаемого «как всегда». Жаль, что это случается так редко.
— Слушай, давай сказки потом, — сказал я, заправляя задубевшую штанину в голенище берца. — Лучше расскажи, что это за место.
В полумраке рассмотреть что-либо было затруднительно, но я все же различал шевелящиеся тени за черными росчерками решеток.
— Каталажка, — зевнул мохнатый. — Отстойник, где копят трупы для Игры.
— Чего копят? — переспросил я.
— Трупы, — безразлично повторил мой экзотический собеседник. Видимо, беседа на эту тему была ему не в новинку и успела порядком осточертеть. — Накопят три десятка тел и бросят их на крепость маркитантов. Типа, нате вам, тела, заточенные железяки и чешите с ними на пулеметы торговцев. А ты, кстати, не тот Снайпер, которого стража на мосту приняла? Про тебя все тут говорят…
— Стоп, — сказал я. Пулеметы — это серьезно. — Потом познакомимся. Лучше про Игру расскажи поподробнее.
— А я тебе не кот-баюн за спасибо сказки травить, — оскалил острые зубы мохнатый. — Обед принесут — пайку свою отдашь. Идет?
— Принято, — кивнул я, хотя при слове «обед» желудок выдал голодный спазм, мол, не охренел ли ты, хозяин, пайками разбрасываться? Не охренел. Сейчас информация дороже пайки.
— Если обманешь, к моей решетке лучше не подходи. Подкараулю и укушу, а слюна у меня ядовитая, — пообещал добрый сосед.
— Век воли не видать, — побожился я клятвой, в эдаких местах приобретающей мрачно-судьбоносное значение. Мохнатый уважительно посмотрел на меня сквозь кустистые брови, нависшие над глазами, и начал:
— Короче, здесь мусор копят. Биологический. Нас то есть. Преступников и разумных мутантов. Неразумных Чистые прям на месте режут. Не любят здесь мутов…
— Чистые? — переспросил я.
— Ну да, — кивнул мохнатый. — Так себя те называют, у кого мутагенных изменений не нашли. Им, получается, жить можно. А нам нельзя.