Максим Марух - Люди желтых плащей
Прожёгшую руку боль тут же заглушает кошмарное понимание того, что если я сейчас не встану – меня затопчут насмерть.
Перекатываюсь на спину, попутно уклоняясь от ещё одного пинка. Огромный походный рюкзак съехал набок и пригвождает к земле туго натянутыми лямками. Нужно скинуть их как можно быстрее, иначе мне никак не встать.
По земле стелется толстое облако пыли, забивающей глаза, нос и горло. Я зажмуриваюсь, отхаркиваю хрустящую на зубах слизь. Когда снова открываю глаза, надо мной возвышается чья-то фигура. Плотный лысеющий мужчина в очках и заношенном коричневом пальто. На шее справа след от укуса. Глаза за толстыми линзами очков горят безумным блеском – пока ещё не заражённого зомби, но всего лишь отчаявшегося человека.
Я смотрю на него, он на меня. Потом мужчина делает шаг навстречу, наклоняется, лицо его принимает выражение человека, заметившего на земле стодолларовую купюру.
Надо встать! Надо встать, встать, встать…
Когда я рывком высвобождаю левую руку из лямки рюкзака, мужчина наваливается на меня сверху и принимается отбирать ружьё.
Глава 20. Юго-восточная промзона
18:32
– Ах ты ж, чёрт! Ах ты ж чёрт!
Мужчина хватает меня за кисти, придавливает руки к груди, не позволяя поднять дробовик, а сам садится сверху. Тяжёлый, гад…
– Ах ты ж чёрт! Чёрт! Чёрт! Отдай. Отдай его!
У него странный визгливый голос, почти девчачий.
Внезапно я понимаю, что он боится меня не меньше, чем я его. Пожалуй, даже больше. Но он в отчаянии – и он сверху.
– Пошёл на… урод… встань с меня!
Говорить тяжело. Дышать тяжело. Справа и слева мелькают ноги, ботинки чиркают по плечам, раз или два подфутболивают рюкзак. Лямки больно врезаются в шею.
Вот гад… Навалился – не шевельнуться.
– Отдай, чёрт, отдай! Отдай! Отдай, чёрт! – визжит мужчина.
Он плачет. Слезы текут из-под толстых очков в роговой оправе и повисают на двойном подбородке. Одной рукой мужчина продолжает придерживать мою кисть, мёртвой хваткой вцепившуюся в дробовик, а второй принимается хлестать меня по лицу.
Он даже бьёт по-девчачьи. Шлёпает ладонью по щекам и верещит, как резаная свинья. Зачем ему дробовик? Что он будет с ним делать?
Я брыкаю ногами в попытке сбросить седока на землю, но только зря трачу силы. В этом жирдяе килограмм сто, не меньше. Я по-прежнему боюсь отпустить дробовик, а пощёчины безостановочно сыплются сверху, начиная приносить ощутимые неудобства.
– Ах ты, мразь…
Возникает безумная идея укусить ублюдка за пальцы, но я сразу отметаю её. Мой визави инфицирован, и если он разбил мне лицо в кровь, то нарушать целостность его кожных покровов было бы верхом неблагоразумия.
– Чёрт возьми, отдай же его! Отдай! Чёрт, отдай!
– Да забирай! – кричу и разжимаю пальцы.
Мгновение дробовик лежит на моей груди ничейный. Потом мужчина хватает его, ошарашено взвешивает в руках, не смея поверить в собственную победу. Секундного замешательства достаточно, чтобы я успел нащупать в кармане плаща складной нож.
Когда я вытаскиваю его, мужчина вспоминает о моём существовании. Однако он вовсе не собирается стрелять. Он таращится на меня воспалёнными от слёз, неестественно большими за линзами очков глазами, не понимая, зачем нам продолжать драться, если каждый получил то, что хотел. Он – ружьё, я – свободу.
– На, сука!
Раскрыв нож, тыкаю лезвием в выпуклый живот. Клинок легко пробивает тонкую материю пальто, а когда выходит обратно, на ткани в месте удара расплывается тёмное пятно.
– Ой-ей! – вскрикивает мужчина и скатывается на землю.
Наконец я могу вдохнуть полной грудью.
Быстро, очень быстро освобождаюсь от лямок рюкзака и вскакиваю на ноги.
Отбросив ружьё, мужчина стоит на коленях, прижимая руки к кровоточащей ране, и жалобно скулит. Слёзы градом катятся из глаз, очки повисли на кончике носа. Тучное тело колышется, как бланманже на подносе пьяного официанта.
– Зачем… Зачем ты сделал это?
Я стою над ним с ножом в руках, напрочь позабыв о ружьё, о людях, бегущих навстречу, о «прокажённых», преследующих их. О друзьях, потерявшихся в суматохе. О бомбардировке. О «зоне отчуждения».
Сейчас меня переполняет ненависть.
– Ты убил меня… ты убил меня… – шепчет мужчина. И вдруг, заметив мой взгляд: – Не надо! Прошу!
Его просьба останавливает меня лишь на миг. Потом я заношу руку и бью его ножом наотмашь. Попадаю в горло, и фонтан крови выплёскивается мне на рукав.
Мужчина инстинктивно прижимает ладони к шее. Покачиваясь, смотрит на меня изумлёнными глазами. Тогда я подхожу ближе и трижды бью его лезвием в грудь.
18:38
Шум погони и крики беженцев заглушает громоподобный рёв реактивных двигателей. Над полем проносится звено бомбардировщиков, сразу за ним второе. Они устремляются в центр города – чёрные птицы смерти – и исчезают за домами. Оттуда слышен стрёкот вертолётов, переговаривающихся между собой пулемётной скороговоркой. Ещё немного, и к беседе присоединится глубокий бас рвущихся снарядов. Это будет диалог богов, несущий смерть всем, кто осмелится его подслушать.
Мужчина, пытавшийся отнять у меня ружьё, лежит на земле, уставившись в небо мёртвыми глазами. Из груди торчит складной нож, который я подарил ему вместе с третьим ударом. Он хотел оружия, и я дал ему его, забрав кое-что взамен.
Чувствую влагу на щеках – похоже, его кровь всё-таки попала мне на лицо. Неважно. Мои руки уже в крови. Я испачкал их, когда бил его ножом. Что ж, если я заражусь, он здорово мне отомстит.
Как ни странно, угроза заражения и скорой смерти (на нас с Женей ингибитора точно не хватит) приводит меня в чувство, активизирует инстинкт самосохранения, атрофирующийся при длительном пребывании в экстремальной ситуации. Я вдруг понимаю, насколько сильно хочу выжить. Любой ценой выжить.
Подбираю ружьё, успевшее менее чем за минуту трижды сменить хозяина, и опрометью бросаюсь вперёд вместе с остальными беженцами. Рюкзак оставляю лежать на земле – из жизненно важных вещей остались только те, что на мне.
Ноги несут меня по самому худшему в мире футбольному полю со скоростью далеко не самого худшего футболиста – во всяком случае, так мне кажется. Я обгоняю бегущих впереди, бесцеремонно отпихиваю локтями тех, кто не желает уступать дорогу. Дробовик в руке позволяет быть грубым. На ходу пытаюсь звать своих, но из этого мало что выходит. Вокруг такой шум, что я даже себя не слышу. Мой голос тонет в воплях беженцев, протяжном рёве очередной эскадрильи бомбардировщиков, клокочущем вое наступающего на пятки стада. «Прокажённые» так близко, что я затылком чувствую их зловонное дыхание. Я слишком задержался и теперь оказался в самом конце колонны живых и в самом начале армии мёртвых.
Боковым зрением замечаю первых тварей. Они нагоняют отставших беженцев, валят на землю и принимаются рвать. На каждого человека набрасывается сразу по три-четыре отродья: секунда – и несчастного растаскивают в разные стороны по кускам. Я следующий в очереди… должно быть, Михась здорово посмеётся, узнав, кто первым пошёл на фураж.
Ошалев от ужаса и злости, щелчком цевья досылаю патрон в патронник и принимаюсь наугад палить через плечо. Первый же выстрел оглушает – левое ухо точно набрало воды. Но сейчас это даже к лучшему. Меня словно отгородили сбоку невидимой стеной. Я перекидываю ружье на другое плечо, и теперь уже две стены надёжно защищают меня от царящего вокруг хаоса.
В своей персональной раковине я слышу лишь собственное дыхание, топот ботинок, передающийся звуковыми вибрациями через тело прямиком на барабанные перепонки, и грохот «Ремингтона», разящего невидимые цели, будь то люди или нелюди. Я больше не полагаюсь на слух, а он не отвлекает меня. Обоняние, вкус и осязание (судя по тому, как распухли пальцы на левой руке, у меня сломано несколько пястных костей) тоже отключены за ненадобностью. Мой организм приведён в режим «бей-беги», и сейчас он выбирает второе. Всё внимание сконцентрировано на зрении, только оно ведёт меня к намеченной цели.
Я вступаю на территорию Промзоны, когда в «Ремингтоне» не осталось ни одного патрона. Позади меня несколько человек, все на почтительном расстоянии – никому не улыбается поймать шальную пулю. И только «прокажённых» не страшат ни пули, ни боевые вертолёты, минуту назад показавшиеся над полем. Они продолжают гнаться за людьми, невзирая на то, что сами превратились из охотников в дичь. Даже сквозь заложенные уши я слышу кантату пулемётов, кровавыми чернилами расписывающих на поле либретто о смерти.
Впереди беженцы рассыпаются по территории Промзоны, прячась, кто куда. Через десять секунд рыхлый чернозём под ногами сменяется гравийной дорогой, и теперь передо мной встаёт выбор: куда бежать и где прятаться? Вокруг железные заборы с откатными воротами, высокие кирпичные стены с колючей проволокой, низкие сетчатые ограды. Люди в панике перелезают через рукотворные препятствия, ломают воротины, вышибают калитки. Там, на другой стороне, стоят вразнобой кирпичные здания и складские ангары с оцинкованным крышами, окружённые сложенным на деревянные поддоны товаром. Тысячи коробок, ящиков и ламинированных в плёнку брикетов создают огромный лабиринт, по которому когда-то ездили, а сейчас просто стоят, погрузчики, тяжёлые длинномеры с прицепами, и легковушки персонала.
