Алексей Молокин - Припять – Москва. Тебя здесь не ждут, сталкер!
Если у тебя нет ни билета, ни денег, чтобы купить его или хотя бы дать контролерам на лапу, если ты болен или увечен, то одному тебе в дороге придется нелегко. Поэтому найди спутника или пусть он найдет тебя. Двое – это уже ватага, когда надо – осторожная до трусости, когда надо – наглая до дерзости. Вы не станете друзьями, не обменяетесь адресами, когда совместный путь закончится, хотя бы потому, что ни он, ни ты не склонны распространяться о прошлом и загадывать на будущее. Да и постоянных адресов у вас может и не быть. Но пока вы в дороге – вы делитесь последним, вы стоите друг за друга стеной, вы – ватага.
Попутчик был опрятен, коротко стрижен, по-военному подтянут.
– Служил? – спросил он, деловито располагаясь на лавке напротив. Запах, исходивший от сталкера, его, похоже, совершенно не смущал. Типа, такое ли нюхали, и ничего, живы.
Берет кивнул, намереваясь снова уснуть. За грязными стеклами смеркалось, зарядил мелкий дождь, расчерчивая проплывающий пейзаж косыми линиями. Обыкновенный дождь, не кислотный и не радиоактивный. Ну разве что чуть-чуть. Хорошо спится под такой дождь.
– Куда правишь, земляк? – не унимался попутчик.
– В Москву, – неохотно ответил Берет, с трудом выдираясь из теплого сна. Вообще-то он не намеревался сообщать первому встречному, куда и зачем он едет, но вышло как-то само собой.
– А что в Москве?
– Дом, – коротко ответил Берет.
– А я в Североморск, – сообщил попутчик. – Я там прапором служил, пока из армии не поперли.
– Тоже домой? – спросил Берет.
– Ну… вроде того, – неопределенно протянул попутчик. – Может быть, и домой, да… К какой-нибудь разведенке под бок подкачусь, вот тебе и стол, и дом.
Помолчали, попутчик вышел в тамбур покурить, оставил на лавке брезентовый мешок с пожитками – доверие обозначил, стало быть, – потом вернулся и сообщил:
– Я тут прикинул хрен к носу, все равно ведь Москвы не миновать, так что, пока суд да дело, будем держаться вместе, а то в дороге всякое случается, да и ты, браток, уж извини, инвалид. А мы как-никак люди военные, то есть свои. Вдвоем веселей, а потом, тут знаешь какие твари попадаются, особенно в ночных поездах!
Берет промолчал. Попутчик был ему, в сущности, не нужен, хотя в чем-то прапор прав, в нынешнем виде сталкер был, мягко говоря, небоеспособен.
– Юра, – представился бывший прапорщик и протянул руку.
Берет замялся, словно вспоминая, как же его зовут, отвык он от человеческого имени, собственное имя вдруг показалось ему чужим, хотя имя как имя, ничего особенного, и пожал протянутую руку.
– Степан, – сказал он.
– Есть будешь? – спросил прапорщик Юра и, не дожидаясь ответа, расстелил извлеченную из вещмешка газету и выложил на нее буханку хлеба и присыпанный крупной солью шмат сала с розовыми прожилками. Потом хитро улыбнулся, запустил руку в мешок и извлек оттуда заткнутую полиэтиленовой пробкой бутылку и пластиковые стаканчики. – За встречу, – пояснил он. – Нам еще часа три пилить до станции, там пересядем, а ночи уже холодные, август на дворе, да и в окна вон как свищет.
Берет не стал отказываться, тем более что картошка давно закончилась, и жрать хотелось до судорог.
– …Ну, с тобой понятно, ранение есть ранение, тебе хоть пенсию положили. – Прапор, выпив, раскраснелся и стал говорлив, хотя лишнего о себе не рассказывал, больше шутил. – А вот меня выперли, не поверишь, за секс с командирской дочкой! Причем все было по обоюдному согласию, да и командир поначалу был, в общем, не против.
– Как это? – удивился Берет. – Секс, это дело личное, да еще и по обоюдному согласию, и папаша-командир не против. Несовершеннолетняя была дочка, что ли? Или жениться не захотел?
– Совершеннолетняя, и даже более того, – грустно сказал Юра, – да и жениться я не отказывался, потому как дочь командира части, карьера и все такое. А потом, жениться – это ведь не насмерть, то есть, я хотел сказать, не навсегда. Женился, разженился, делов-то! В пирсинге все дело, будь он трижды неладен! И еще в моей впечатлительной натуре. Ну и дура она, конечно, это само собой разумеется. Хотя и генеральская дочка.
– В чем? – спросил Берет. – То есть насчет натуры я понял, а пирсинг-то здесь при чем? Это же такая хрень, которую в губу вставляют или в бровь. Или еще куда-нибудь.
– Вот именно, что «куда-нибудь», – мрачно согласился отставной прапорщик. – Куда только эти дуры его не вставляют! Уснул я, значит, как полагается, отбарабанил девушку и уснул. А ночка была, скажу я тебе, жаркая, да еще какая! Любовь же, сам понимаешь, а качественная любовь вообще дело утомительное. Ты только не думай, что я пошляк какой или циник, я просто реалист и человек действия. Любовь – это, конечно, прежде всего чувства, но чувства, не подкрепленные действием, это, знаешь ли, несерьезно. Ну вот, сплю я, значит, и снится мне, что я где-то в горах, и эти гады лезут со всех сторон, а патронов не осталось. Мне часто всякая гадость снится, я же говорю, чувствительная у меня натура. И память неразборчивая, что надо и что не надо помню. Я вокруг пошарил и нащупал кольцо. Граната. Ф-1 скорее всего, ну, да выбирать не приходится. Ну, я и рванул за кольцо. Ору как резаный: «Спецназ не сдается!», а рядом кто-то визжит, но это тоже в порядке вещей. Перед смертью кто орет, кто визжит, кто матерится. Всякое бывает…
– И что дальше? – спросил Берет. – Пирсинг-то здесь при чем?
– Пирсинг это и был, – зло сказал прапор. – Эта дурища себе колец понавставляла. В разные, понимаешь, места. Удивить меня хотела, наверное. Вот и удивила. Кольцо-то я с мясом вырвал!
Берет сочувственно помолчал, история была хоть и забавная, но какая-то страшноватая. Особенно если подумать, в какие места продвинутые девушки вставляют себе эти самые кольца. Хорошо, если в пупок… Хотя и в пупок совсем нехорошо получится, если как следует дернуть…
– Да, – наконец сказал он, – дела! А с чего это ты орал про спецназ? Ты же прапорщик, а прапорщики – они больше по хозяйству?
– По-твоему, в спецназе и прапоры не нужны? – обиделся Юра. – Сразу видно, что ты не из наших!
Странный он все-таки был, этот прапорщик Юра.
И тут в вагоне что-то изменилось.
Из тамбура в полупустой вагон ввалилась кучка цыган. Берет недолюбливал эту публику за бесцеремонность и какую-то инфернальную нечистоту, но в принципе относился к ним вполне терпимо, особенно если цыгане к нему не приставали. Вошедшие расположились неряшливой группкой в противоположном конце вагона и загалдели. Их резкие голоса разрушили и без того непрочный вагонный уют. Однако не только Берета раздражали неожиданные попутчики. От приблатненной на вид компании, балующейся картишками в центре вагона, отделился один, низкорослый, весь какой-то перекрученный, опасный, подошел к пожилому, одетому в дорогую кожу цыгану и что-то сказал. Цыган набычился, выпуклые глаза его словно вскипели жидким оловом, урку швырнуло в проход между сиденьями и с силой впечатало в двери. Посыпались стекла, блатной сполз на заплеванный пол вагона, но поднялся, сунул руку за пазуху и потянул оттуда обрез.
