Дуглас Хьюлик - Свой среди воров
– Еще новости есть? – спросил я.
– Разборки в Десяти Путях.
Я фыркнул:
– В Десяти Путях вечно разборки.
Это была дыра, которую никто толком не контролировал. Никко имел там небольшой интерес – как и несколько других Тузов.
– Давай угадаю: пара бригад порезвилась на чужой территории и ощипала кого-то из клиентов Никко. А теперь этот клиент жалуется, потому что платил за крышу. Так?
Мендросс бросил перекладывать апельсины и уставился на меня:
– Драки не было, но в целом ты прав. Зачем я рассказываю, если знаешь?
Я криво усмехнулся. Как не знать – сам оттуда. Из Десяти Путей.
И я оторвал от апельсина несколько долек. По ладони потек сок.
– Еще что-нибудь?
Мендросс наклонился над горкой фиников.
– Люди болтают, – прошептал он, – что Никко пасут.
Я застыл, не донеся дольку до рта. Там разом пересохло.
– Пасут?
Это плохо. Шпионов никто не любит, но Никко они приводили в поистине небывалую ярость. Достаточно было намека на то, что кто-то из Тузов заслал к нам крота, – и все, Никко шел вразнос. А когда Никко шел вразнос, он камня на камне не оставлял, пока не находил гада, – ему хватало слуха или намека.
В такой обстановке под подозрением мог оказаться любой, даже люди вроде меня, которые отслеживали сплетни и стукачей.
– И громко поют?
– Пока тишком.
– А кто погнал волну?
Мендросс пожал плечами:
– Кто-то кому-то сказал, что кто-то еще говорил, будто его дядя знает Резуна, который как-то подслушал, как муж сестры говорит какому-то парню…
– Это не тишком, – с облегчением выдохнул я. – Это, зараза, почти молчком.
– Думай что хочешь, но слух уже пару дней как ходит. Ты меня знаешь: если люди болтают один день, другой, то я докладываюсь.
Я одобрительно кивнул и закинул апельсиновую дольку в рот. Громко или тихо, но слух пошел и рано или поздно может дойти до Никко. А если он взбесится, то плохо придется всему и всем, в том числе моему душевному здоровью. Но главное – промыслу.
– Ты не слышал, чтобы заваривалось что-то крупное? – спросил я.
– Нет, – покачал головой Мендросс.
– Может, прибили какую шишку?
– Не было, нет.
– Чужаки к нам не лезли? На территории Никко все путем?
– Вроде да.
– Вот и я ничего такого не слышал, – подытожил я. – И потому думаю, что это пустая болтовня. Шпика слишком трудно подрядить, чтобы размениваться на мелочовку, а ничего другого не происходит. Шпику незачем палиться на ерунде.
– Может, он лажанулся на ровном месте? – предположил Мендросс.
– В таком деле не лажают. Не забывай, что речь идет об организации Никко. Любой шпион, ежели он не совсем придурок, будет сидеть тише воды ниже травы. Да к черту, я Никко сведения сливаю, а сам дрожу, как представлю, что будет, если он что-то унюхает!
Мендросс подумал и пожал плечами:
– Тебе видней.
Еще бы! Конечно видней. Но Мендросс был прав в одном: на такое нельзя закрыть глаза. Я еще раз окинул взглядом базар и принял решение.
– Может, все это пустое. Или подстава, – проговорил я и съел еще дольку. – Может, кто-то сводит старые счеты.
Или готовится начать войну за власть. Смятение в рядах – отличный отвлекающий маневр.
– Пусти слух, что все это чушь собачья. Если заткнутся – отлично. А если нет – дай мне знать.
Черт, лучше бы заткнулись, иначе мне придется искать источник, пока не дошло до Никко.
– Я постараюсь.
И Мендросс передал мне остальные новости, пока я заканчивал завтрак. Что-то я отложил на потом, но большая часть была ерундой. На улицах не происходило ничего особенного.
Разговор подошел к концу, и я демонстративно вытер пальцы о полотенце, свисавшее с лотка.
– Рицце поклон, – сказал я, взял фигу и взвесил ее на ладони.
Мендросс довольно кивнул и отступил на шаг. Я поднял руку и запустил в него фигой. Она пролетела в паре дюймов от лица.
– И больше не пудри мне мозги! – рявкнул я, чтобы все слышали.
Мендросс угодливо согнулся и забормотал извинения. Мы с Деганом развернулись и пошли прочь. Я напустил на себя наглый и развязный вид.
Едва базар остался позади, я перестал выступать гоголем и взял черепашью скорость.
Деган зевнул и почесал подбородок.
– У тебя еще есть дела?
Я посмотрел на небо. Солнце стояло вызывающе высоко – четыре часа как взошло. Мне очень хотелось заползти в темную нору, но предстояло встретиться с одним человеком, и сейчас наступило самое время.
– Ага, – отозвался я. – Дела еще есть.
– Я тебе нужен?
– Нет.
– Ну и отлично, я все равно бы не пошел.
– Тогда, пожалуй, нужен.
– Не борзей.
И Деган, не дожидаясь ответа, смешался с толпой и почесал к дому. Клянусь, он еще и насвистывал. Урод!
Я посмотрел ему вслед и пошел в противоположную сторону. Мне нужно было поговорить о клочке бумаги.
3
Балдезар был Фальшаком, то есть читал и писал на старинных и современных языках, а также был мастером по изготовлению подделок и копий. Еще он числился главным писцом и держал лавку в квартале, граничившем с моим собственным. Работал он с размахом: в мастерской под его беспощадным надзором трудилось с дюжину учеников и поденщиков. Балдезар ни за какие деньги не разглашал содержание вверенных ему документов, но с удовольствием подделывал и копировал все, что приносили.
В лавке было светло, все занимались делом. Окна нараспашку, панели крыши тоже раздвинули, впуская солнечный свет. Этаж был занят высокими конторками – большей частью с оригиналами и копиями, но за некоторыми налоями шла работа штучная. Там корпели над бумагами самые умелые писцы и иллюстраторы. И каждая страница, каждая строчка могла бы войти в историю искусств.
Я глубоко вдохнул, смакуя запах чернил, краски, бумаги и мела. Вот он, любимый аромат знания, истории. Неважно, что там копировали – сказания или описи. По мне, так воздух этой лавки пропитался подлинным волшебством.
– Что-то ты рано, Дрот, – сказали рядом.
Я обернулся: ко мне направлялся Ликоннис. В пухлых лапах зажат пергаментный свиток, а в глазах – добродушная усмешка. Ликоннис был выше меня – дело нехитрое – и сложением больше смахивал на фермера, чем на писца. Широкие плечи, толстые руки и ноги, короткая шея и приветливое, располагающее лицо. Мне всегда становилось неловко в его присутствии. Я не привык иметь дело с кристально честными людьми.
– Не выспался? – спросил поденщик.
– А что, заметно?
– Боюсь, что да. – Ликоннис махнул в сторону своего стола, находившегося в задней части мастерской. – Хочешь, табурет придвинем, я как раз очередную главу закончил.
– Про Четвертое Регентство?
– А какую же еще?
Я облизнулся – соблазнительно. Очень. Четвертое Регентство – тот самый период в имперской истории, когда легенда смыкалась с реальностью. Именно тогда очередное воплощение Стефана Дорминикоса оказалось под вопросом, а душевное здоровье императора впервые пошатнулось.
К тому времени император правил уже лет двести – в той или иной инкарнации. Конечно, не сравнить с шестисотлетним юбилеем, который мы недавно отмечали в Илдрекке, но и тогда уже воля Ангелов проявилась четко и ясно: вот избранный, который будет вечно возрождаться как наш император. Точнее, он представлял собой Вечный Триумвират, ибо душу правителя разъяли на три части и он мог возрождаться в одном из трех: Маркино, Теодуа и Люсиене. Одно воплощение сменяло другое раз в поколение и так хранило покой империи. Так повелели Ангелы, и быть посему.
Но это не означало всеобщей радости.
Как все мы, Стефан Дорминикос родился обычным смертным, и люди помнили об этом. И если человек родился и даже возродился, то разумно было предположить, что он мог и умереть. И Стефан умирал – даже несколько раз. Вот почему императоры назначали Регентов, которые правили страной после смерти очередного владыки и до того, как обнаруживали его новое воплощение. Во Второе и Третье Регентства императора долго не было из-за придворных интриг и прочих грязных махинаций. Тем не менее с Четвертым Регентством вышло иначе: случилось моровое поветрие, унесшее жизни двух воплощений Стефана – одного за другим. Никакого насилия, оба умерли от естественных причин, но и к такому империя была подготовлена. Тем удивительнее был последовавший хаос.
Поскольку два воплощения Стефана умерли, кто-то – никто не знал, кто именно, – задался вопросом: а что, если погибнут все три? Возможно ли возрождение? Известно, что всякий раз, когда император умирал, его новое воплощение уже здравствовало в каком-то уголке империи, за исключением самого первого раза, когда скончался и отошел к Ангелам собственно Стефан. В священных императорских писаниях намекалось, что если император исчезнет с лица земли, то жди беды, но никто не знал, как толковать эти строки – как апокриф или пророчество?
