Александр Абердин - Русский бунт - 2030
В это утро обошлось без шмона и вскоре стальные двери камеры раскрылись и Максим вместе с остальными зеками направился в столовую, но завтракать вместе со всеми не стал, а лишь взял свою пайку хлеба и пошел в свою библиотеку. Там у него имелся электрический чайник, большая расписная чашка, чай и кофе, а к ним сахар и даже печенье и конфеты. В общем ему было чем позавтракать, чтобы ждать вестника от лагерного начальства не натощак. О том, что он отсидел свой срок и свободен, Максиму должны были объявить в одиннадцать утра, а ровно в полдень перед ним по идее раскроют ворота «Титаника». По идее. В библиотеку он вошел в десять минут восьмого и сначала хотел достать из тайника ноутбук, но вскоре передумал, побоявшись нарваться на шмон. В половине восьмого в библиотеку вошел бизнесмен из Архангельска, севший три года лет назад, который купил себе должность библиотекаря за двадцать тысяч евро. Аркадий Вадимович Рычков, лагерное прозвище Сом, был степенным и рассудительным мужчиной сорока семи лет от роду. Войдя в библиотеку, он сказал:
– Доброго вам утра и приятного чаепития, Николай Иванович. Вот, пришел принять у вас хозяйство.
Максим кивнул и ответил:
– И тебе доброго утра, Аркадий Вадимыч. Подсаживайся к столу, покофейничаем. Или тебе чайку заварить?
Аркадий Рычков, широкоплечий и кряжистый, как, наверное, все поморы без исключения, улыбнулся и тихо сказал:
– Бог с ним, с кофейком, Николай Иванович. Меня не он интересует, а твоя музыка, за которую я готов заплатить ровно столько, сколько ты скажешь. Ты же меня знаешь, я хотя и на киче, всё же не бедствую, как многие другие.
Хитро усмехнувшись, Максим так же тихо ответил:
– Не спеши, Вадимыч. Всему своё время. Подожди с недельку или чуть больше. Явится к тебе человек от меня и вручит мою музыку вместе со всем, что к ней прилагается, а сейчас подсаживайся к столу и угощайся. Ты, насколько я знаю, мужик порядочный и ничего, чего я не терплю, за тобой не водится, а потому мне с тобой не западло разговаривать.
Бывший добытчик алмазов, заложивший в Архангельской области целых три карьера и добывший первые сто тысяч карат европейских алмазов невероятно высокого качества, не стал кочевряжиться. Сом охотно подсел к столу и попросил налить ему чашку кофе, а не чая или, тем более, чифиря. Максим налил себе и незадачливому русскому Оппенгеймеру по чашке кофе, поставил на стол блюдечко с конфетами и печеньем и слегка улыбнулся. С его стороны было бы большой глупостью говорить, что он надеется на скорую встречу с Сомом, но именно так оно и было. Аркадий Вадимович относился к числу тех самых людей, ради которых как раз и следовало поднять в стране вооруженное восстание. Впрочем, среди деловых почти все были такими, да, и далеко не все крутые показывали себя кончеными подонками и мерзавцами. Наверное потому, что их посадили свои же собственные кореша, переметнувшиеся к ментам. Что же, это заставит кого угодно задуматься и сделать переоценку всего того, чем он жил раньше. Наблюдая за обитателями «Титаника» из своей библиотеки, Максим давно уже понял, чего именно добивалась нынешняя власть сажая в подобные лагеря крутых и вместе с ними деловых, они ведь отличались от большинства людей тем, что все поголовно были нонконформистами и потому власть их так ненавидела.
Впрочем, говоря о причинах чиновничьего переворота в России говорить о ненависти, как о какой-то движущей силе, всё же было нельзя. Благодаря своему спутниковому телефону и нэтбуку с десятидюймовым экраном, Максим имел возможность получать нужную ему информацию, а уж времени для раздумий у него было с избытком. После поступления в военное училище погранвойск, у Максима уже не было времени на размышления. Слишком уж отличалась жизнь в Лицее от жизни в казарме училища. Там они все были друзьями не разлей вода и для них не было людей ближе и дороже, чем их наставники. Хотя от них никто не прятал изнанки жизни, попав в казарму Максим сразу же понял, как сильно повлияла на его сверстников вся та лживая пропаганда, которая мутным потоком лилась с экранов телевизоров, из радиоприёмников и со страниц газет и журналов. В отличие от большинства советских людей, Максим прекрасно знал о том, как дорого далось русскому народу построение такой грозной громадины, как СССР. Знал и понимал, почему всё происходило именно так, а не иначе. И тем не менее он хотя и порицал того же Сталина, всё же был человеком левых взглядов.
Громкоголосые витии гласности вроде бы и говорили людям правду, но при это всегда очень ловко и хитро, по-жидовски, в самом дурном смысле этого слова, смещали акценты и тем самым переворачивали всё с ног на голову, отчего трагические ошибки превращались в страшные преступления, вынужденные меры – в злокозненную, целенаправленную политику, а преступные деяния откровенных врагов, выдавали за генеральную линию партии. Однако, даже не в этом дело, в конце концов Максим не был таким уж убеждённым коммунистом, чтобы отрицать очевидные провалы руководства Советского Союза. Не смотря на то, что в училище погранвойск большинство ребят поступало по идейным соображениям и очень многие сделали свой выбор в армии, Максима до онемения поражал их моральный облик, а точнее чуть ли не полное отсутствие морали, когда речь заходила о том, что они называли мелочами. Перемахнуть через забор, чтобы сбегать в самоволку и попутно спереть в магазине или на рынке какую-нибудь мелочёвку, было вполне нормальным, не говоря уже о том, чтобы обмануть девушку, говоря о своих чувствах, лишь бы переспать с нею. Максима, привыкшего в Лицее к совершенно другим отношениям, такие вещи повергали в ужас, но вслед за этим обязательно случалось что-либо такое, что иначе, как подвигом, не назовёшь и совершал его не кто-нибудь, а тот, кто ещё вчера слямзил в магазине бутылку водки. Более того, этот балбес, вернувшись в казарму из госпиталя, где ему залечивали ожоги, потом ещё и сетовал: – «Нет, ну, дёрнул же меня чёрт полезть спасать из горящего дома эту старую каргу. Ладно бы молодая деваха была, а то ведь чуть ли не столетняя старуха, да, ещё такая толстая.»
Вот и пойми их, этих русских, после такого. Однако, то были пока что ещё только цветочки. Опылённые пропагандой рыночного образа жизни и даже не столько ими, сколько хитрыми жидовскими вывертами, они породили на свет совершенно жуткие, несъедобные ягоды полного беспредела во всех сферах жизни. Максим не был таким уж ярым антисемитом. Более того, он очень уважал евреев (их было немало среди наставников в Лицее), но как же он при этом, вслед за ними, ненавидел и презирал жидов, всех этих жуликов и аферистов, готовых продать родную мать ради собственной выгоды, вспоминающих о том, что они евреи, только тогда, когда их жестко хватали за шкуру. Ну, и, попутно, он терпеть не мог москалей и кацапов, хохлов и хачиков, азеров и прочих чурок, достойных такого прозвища. Будучи по своему воспитанию интернационалистом, Максим, русский по своему генотипу, как и все дети проекта «Индиго», не обращал никакого внимания на национальность человека и оценивал того только по личным качествам. Правда, то, что в начале девяностых годов творили в Чечне и по соседству чеченцы, заставило его начать оценивать по тому же принципу уже весь народ.
Между тем ещё в самом начале перестройки, когда пресловутая гласность делала свои первые шаги и дальше прожектора перестройки дело пока что не шло, как сам Максим, так и все лицеисты-индиго дружно, в один голос заявляли, что это совершенно недопустимо, таким образом препарировать исторические факты и подавать их в виде сенсации. В годы перестройки было совершено одно из самых страшных преступлений против всех народов Советского Союза, – им исподволь внушили мысль, что во всём виноваты русские и Россия. А ещё в эти годы правящей элите была сделана прививка безответственности и наплевательского отношения к нуждам народа. Получив на западе под проект, называемый «Перестройка», огромные кредиты, Горбачёв и компания их моментально разбазарили, разворовали и пустили по ветру, так ничего и не перестроив. Тем самым эта братия заложила идеологические основы грабительской приватизации, за которой Максим наблюдал через окно казармы. Он прекрасно понимал, к чему всё идёт, очень часто, во время встреч с их главным куратором требовал выступить против, но Борис Евгеньевич только вздыхал и, пристально глядя ему в глаза, говорил:
– Максимка, сынок, пойми, мы никак не можем повлиять на этих гадов. Всё, что я смог, это зацепиться за развалины КГБ. Подожди немного, Максим, дай мне собрать вас всех в нашей конторе и расставить по местам, может быть тогда мы сможем хоть чем-то помочь своему народу.
Хотя через несколько лет Максим и тридцать пять его товарищей стали кадровыми сотрудниками ФСБ, они если чем и смогли помочь своему народу, так это тем, что уничтожили несколько сотен самых злобных и кровавых его врагов, причём зачастую без приказа. Между тем, к началу двадцать первого века ситуация в России усугубилась настолько, что генерал Прохоров приказал Максиму начать выводить своих людей в отставку и переводить их на нелегальное положение. Все три «Рикошета», а в ФСБ никто даже и не предполагал, что спецгруппы майора Часового, подполковника Первенцева, и подполковника Гусара называются «Рикошетами» с порядковыми номерами, в каждом из которых насчитывалось по десять, двенадцать человек, стали нести потери в боях, чего до этого никогда не было. К две тысячи пятнадцатому году в ФСБ осталось всего восемь действующих суперагентов и один суперпилот.
